– Мне надо задержаться, – нарочито небрежно сказал Мишель, – идите на восток, я вас нагоню, завтра. Хочу проверить, как дела в охотничьем доме обстоят, не было ли там немцев. Долина известная, вдруг кому-то из реннской комендатуры придет в голову полюбоваться местами, где рос рыцарь Ланселот. Здесь встретимся… – он достал карту, Драматург велел: «Ты осторожней».

Мишель исподтишка взглянул на кузена:

– Кажется, ничего не заподозрил. Мне почти тридцать. Наконец-то я научился врать так, что Теодор этого не видит. Бедный Стивен, бедная Густи. Хотя бы дочка у него осталась. Питер теперь совсем один, и мадам Клара овдовела… – кроме долины Мерлина, Мишелю надо было навестить Ренн, но об этом кузену знать не требовалось.

Отряд медленно пробирался по бревнам, холм почти скрылся из виду:

– Нельзя бояться, – напомнил себе Мишель, – лучше услышать отказ, чем вообще ничего не услышать. Делай, что должно, как говорится, и будь, что будет… – увидев проблеск чистого, синего цвета, он улыбнулся. Монахиня стояла на откосе холма, с флагом свободной Франции. Девушка поднимала знамя вверх, Мишель повторил себе: «Ничего не бойся». Свернув на гать, отряд затерялся среди бурелома.

Федор лежал, закинув сильные руки за голову, рассматривая скат землянки. В сентябре, собрав отряд, они нашли, с помощью местных ребят, холм, и занялись обустройством лагеря:

– Жалко будет его оставлять, – хмыкнул Драматург, – много труда вложено. Хотя зачем отсюда уходить? Наоборот, у нас новые люди чуть ли не каждую неделю появляются… – они не брали в отряд бойцов без военного опыта. Мишель отлично управлялся с рвущимися в дело подростками и юношами. Маляр, мягко, объяснял добровольцам, что роль связного в городе, человека, следящего за немецкими войсками, и бретонскими отрядами коллаборационистов, не менее ценна:

– Правильно, – как-то раз сказал Федор, – незачем подвергать ребятишек опасности. Они совсем молоды… – Маляру не было тридцати, однако кузен давно обзавелся легкими морщинками, вокруг глаз. Федор, невольно, провел рукой по виску:

– У меня седые волосы появились. Сорок один год. Мишель хорошим отцом станет, сразу видно. Он любит с мальчишками возиться… А я? – услышав лондонские новости, Федор, в первое мгновение подумал не о смерти тети Юджинии, или жены Стивена. Он вспомнил, что у них с Аннет весной мог родиться ребенок. Прикусив губу, почти до крови, он отогнал эти мысли:

– Забудь. Аннет погибла, ты мстишь за нее. Будешь мстить, пока не останется ни одного нациста… – они с Мишелем предполагали, что оберштурмбанфюрер фон Рабе, с его интересом к искусству, рано или поздно вернется в Париж.

– И я с ним встречусь, – обещал себе Федор, – наедине, так сказать. Герр Максимилиан пожалеет, что мне дорогу перешел, что вообще на свет появился… – приподнявшись на локте, он оглядел землянку. Ребята, устало, спали, он слышал храп. Кто-то из легко, раненых постанывал. Пахло потом и грязью. Они добрались до лагеря поздним вечером, сил мыться ни у кого не осталось. Они, молча, хлебали суп, из копченого кабана, со старым, прошлогодним горохом. Лаура испекла лепешки, из гречневой муки. Девушка напоила их кофе.

Акция прошла удачно. Они подорвали немецкий военный пост, и оставили посередине реки Вилен развороченные, дымящиеся рельсы. Обломки железа торчали вверх. Пошарив рукой по земляному полу, Федор нашел папиросы:

– Двое погибших, трое раненых. Одного нельзя было забирать… – деревенский врач, живший под Витре, обещал вынуть пулю, и спрятать бойца в подвале. Парень сказал, что сам доберется до лагеря, когда оправится. Трупы они тоже не могли унести. Впрочем, на операции ходили без документов:

– У нас и документов, настоящих нет, – усмехнулся Федор, глядя на огонек папиросы, – сожгли, закопали. Драматург, и Драматург. Больше от меня немцы ничего не добьются, в случае ареста… – гестапо не оставляло в живых тех, кого подозревали в связях с отрядами Сопротивления:

– Но я немцам не попадусь, – приподнявшись, Федор взглянул на деревянные нары, напротив, – я редко в городах появляюсь. А Мишель… – постель Маляра была пуста. В бое на берегу реки кузена легко ранило, в плечо. Фельдшер отряда, в лесу, наложил повязку. Присоединившись к группе, в пяти милях от моста, Мишель сказал, что в охотничьем доме все в порядке.

– Немцы приезжали, по словам егеря… – они сидели у костерка, в кустах, – осмотрели здание, но в подвалы не залезали. Егерь немецкого языка не знает. Не понял, о чем они говорили… – Мишель невесело улыбнулся: «Если они решат в долине обосноваться, придется перепрятывать коллекции».

– Нечего им у озера делать, – отмахнулся Федор, – место дикое, а они от больших дорог не отходят. В Мон-Сен-Мартене они лагерь устроили, если газете верить. Для евреев, скорее всего. Здесь и евреев никаких нет… – коллаборационисты писали, что бандиты, как они называли бельгийских партизан, проводят акты саботажа, на шахтах. Федор подумал, что евреев, наверняка, тоже заставляют работать на рейх:

– Давида никто в лагерь не отправит, – сказал он Мишелю, – немцы понимают, что он великий ученый. Получит Нобелевскую премию, уедет в Швецию, семью увезет… – он смотрел на старое, шерстяное одеяло, на постели кузена:

– Девушку он, что ли, завел? Элен под Ренном живет, в деревне… – до войны девушка успела получить диплом учительницы. Жених Элен преподавал рисование. Они с Мишелем дружили:

– Ее жених при Дюнкерке погиб… – вспомнил Федор, – старшим лейтенантом воевал, в пехоте. Правильно мы ей сказали, чтобы из школы уходила… – во всех классах, по распоряжению вишистской администрации, повесили портреты Петэна с Гитлером.

– Станет секретаршей. Хорошее прикрытие, – Федор прислушался, но шагов кузена не уловил, – как у Монахини. Девушки и девушки, ничего подозрительного… – Маляр присоединился к отряду в хорошем настроении. Федор потушил сигарету:

– Он молодой, Мишель. Тяжело здесь жить, на отшибе. Ребята ходят к женам, к невестам, у кого они имеются. Я себе обещал, над телом Аннет, что ничего не случится, до победы… – зевнув, он решил не беспокоиться о кузене:

– Рисует, наверное… – Федор посмотрел на открытую дверь землянки, – ночь ясная, звездная. Когда мост подрывали, было пасмурно, даже туман поднялся. Погода нам на руку пришлась… – он погрузился в серую, влажную дымку:

– Как ее глаза… – измученно вспомнил Федор, – у Анны были серые глаза. Оставь, оставь, ты ее больше никогда не увидишь… – вздрогнув, Федор подумал, что это бабушка Марта. Хрупкая, невысокая девушка, с бронзовыми, тускло блестящими волосами шла к нему, протянув руку. На узкой ладони переливались изумруды. Федор узнал крестик, тот, что он отдал Анне, в Берлине, два десятка лет назад.

– Ее, может быть, вовсе не Анной звали… – зло сказал себе мужчина, – забудь о ней. А что я бабушку Марту увидел, в молодости, это не в первый раз. Она мне снилась, осенью, когда мы здесь обосновались. И это вообще не бабушка Марта… – он, неожиданно, улыбнулся, – а Бретонская Волчица, ее прабабушка. Она с генералом де Шареттом воевала, в Вандее. Понятно, почему она тебе является, с крестиком. Крестик все хранили, а ты его, Федор Петрович… – он прибавил крепкое словечко, по-русски. Бронзовые волосы пропали в тумане, звук легких шагов исчез. Он нащупал пальцами кольцо, на цепочке: