тюремщик. Никогда, пока он жив, сыну Орла не реять над Европой. Поэтому для меня нет никаких причин жертвовать покоем, состоянием, имуществом, жизнью, наконец, ради каких-то там несбыточных планов.

– А кто вас об этом просит? – вздохнула Гортензия. – Повторяю, никто не заставляет вас со мной встречаться…

Он повернулся к ней спиной и с биноклем в руках пошел к окну.

– Никто, конечно… Разве что Судьба… Я не хотел этой встречи, увидел вас… и пропал.

– Пропали? Как вы любите высокие слова, господин Батлер!

– Слово как раз подходящее, ведь я перестал быть самим собой. Мне нужно было увидеть вас снова, говорить с вами, чувствовать, что вы рядом…

Он вдруг обернулся, отбросил бинокль и неожиданно схватил Гортензию за плечи.

– Мне нужно было дышать вами! А теперь скажу откровенно: я помогу, я сделаю все, что вы пожелаете, один пойду на приступ проклятого морского замка. Если потребуется, буду драться с солдатами с «Юноны», один против пушек и всех кораблей береговой охраны. Но только с условием…

– Каким же?

– Одним-единственным: после побега вы останетесь со мной, тут, рядом. Я не прошу посвятить мне всю вашу жизнь, но хоть несколько месяцев… хоть несколько недель… Скажите слово, одно только слово, и я брошу все, этот дом, мои земли, даже судоверфь свою положу на чашу весов. И если придется в Торо занять место человека, которого вы хотите освободить, я пойду туда с радостью во имя одной-единственной ночи любви.

Гортензия мягко, но решительно высвободилась. Сердце у нее билось, как птица в клетке, так убеждающе действовали страстные слова, которыми буквально околдовал ее этот человек. Она была совершенно уверена, что говорил он искренне. Как велико было искушение ответить ему согласием, до конца доиграть ту роль, ради которой ее сюда и послали! Лишь одно слово надежды, и они бы получили корабль, на котором можно отплыть в Англию. Но в то же время в ушах ее звучал голос Дюшана, запрещавший ей в письме идти на какие бы то ни было сделки: «Не просите ни о чем… Ничего не говорите…» Не было у нее права самой идти на такой риск. Что, если Батлер лгал, что, если он просто был прекрасным актером? Последствия могли быть непредсказуемыми… Она медленно, не глядя на него, отвернулась и села в высокое пестрое кресло.

– У вас, господин Батлер, слишком разыгралось воображение. Я никого не собираюсь освобождать из тюрьмы.

– Да полноте! Ведь вы за тем и приехали! Я знаю, чувствую… Вы любите кого-то из узников, ведь только ради великой любви можно так рисковать своей свободой.

Она одарила его чистым ясным взором. И даже улыбнулась. Но улыбка быстро погасла, стоило ей увидеть его искаженное мукой лицо.

– Спасение души для меня, сударь, дороже свободы, но именно им клянусь, что не люблю ни этого, ни какого-либо другого узника. А теперь проводите меня к мадемуазель Ромеро.

– Останьтесь еще чуть-чуть. Я так хотел бы убедить вас…

– В чем? В том, что вы меня, как вам кажется, любите? Дорогой мой, у вас для этого еще будет время. Ведь я уже говорила вам: мы путешествуем ради удовольствия. Так сделайтесь же частью этого удовольствия.

Она видела, как Батлер стал понемногу успокаиваться. Его рука уже не дрожала, когда он провел ею по лбу и улыбнулся, но в глазах все еще стояла мольба.

– Правда? Вы еще здесь побудете?

– Ну конечно! Тут ведь так красиво! Мы никуда не спешим.

– Так съезжайте из гостиницы! Переселяйтесь ко мне вместе с мадемуазель Ромеро. Может быть, я и лишился разума, но это только из-за вас, а теперь я постараюсь заставить вас забыть о том безумии, постараюсь завоевать ваше расположение.

Она протянула ему руку.

– Никто не запрещает вам попытать счастья. Только не говорите мне больше подобных глупостей. Вы испортили такой чудесный день!

– Обещайте, что у нас будут и другие дни! – взмолился он, прижимаясь к ее руке долгим поцелуем. – А взамен обещаю сделать их такими, как вы пожелаете!

Гортензия, конечно, обещала, в душе коря себя за легкость, с которой шла на обман. Если этот человек говорил искренне, – а ничто не давало оснований полагать, что это было не так, – она вела себя недостойно, так что потом будет стыдно об этом вспоминать.

– А что вам оставалось делать? – возразила Фелисия уже в гостинице, когда Гортензия рассказала ей об этом разговоре. – Если бы вы не подали ему надежду, этот человек вполне мог бы нас выдать.

– Он казался чистосердечным.

– В этом-то как раз я не сомневаюсь. Но характер у него гордый и вспыльчивый, от такого человека можно всего ожидать. Жаль, бедняжка моя, что приходится заставлять вас играть столь сомнительную роль, но тем не менее я вам бесконечно за это благодарна. Ведь еще придется подержать его на привязи до самого нашего отъезда.

Однако с отъездом возникли затруднения. Как втайне покинуть Морле, чтобы Патрик Батлер ничего не заподозрил? Госпожа Бланден, по всей видимости, была очень предана ему. Стоит постоялицам объявить о своем отъезде, как он тотчас же будет оповещен.

– Мне кажется, я нашла выход, – заявила Фелисия после долгих раздумий. – Правда, что тот человек предлагал вам поселиться у него?

– Да, предлагал, но…

– Нет, нет, я о другом. Нужно доверительно переговорить с госпожой Бланден, рассказать ей по секрету, что мы решили переехать к господину Батлеру, но, во избежание сплетен, уедем ближе к вечеру.

– Вы думаете, это пройдет?

– Мне кажется, она придет в восторг от того, что ее взяли в наперсницы, ну прямо как в театре. В таких маленьких городках у людей совсем нет никаких развлечений. И потом, ведь у нас нет выбора, не уходить же пешком и без вещей!

Действительно, это был единственный выход, хотя Гортензия заранее страдала при мысли о том, как придется краснеть под любопытными взглядами хозяйки гостиницы. Но в конце концов ведь речь шла всего лишь о репутации какой-то несуществующей миссис Кеннеди. На том и порешили.

Тимур, воротившись после похода в город и вылазки в порт, принес им последние указания полковника Дюшана: в воскресенье, в одиннадцать часов вечера, им назначалась встреча на одном из перекрестков дорог. Оттуда надо ехать до песчаной отмели в Карантеке, где будет ожидать лодка. Все было подготовлено. Галек уже получил свое вино.

Дамы переглянулись с облегчением, но вместе с тем и с тревогой: механизм был запущен. Надо было сделать все, чтобы нигде не было сбоя.

Само небо положило конец их колебаниям, хотя одновременно