здесь изобьют, я останусь и повторю весь номер и буду повторять его до тех пор, пока они не привыкнут. Бывает же так, правда? Вот один певец несколько лет пел так, что его всякий раз били, а сейчас без него ни одна свадьба не обходится. А ведь поет он все так же, не изменил ни формы, ни содержания. Просто люди к нему привыкли, и это их право. Люди имеют право на привычку. Итак, за дело, здесь и немедленно.

Так размышлял Павел Дуров, бодро шагая в сельпо за третьей уже поллитрой. Уже стоял над бором закат. Серенький денек вдруг превратился в огромный фантастический вечер. Дуров шел от заката, но все время оборачивался и радостно принимал лесные и небесные чудеса. Низкий силуэт леспромхозовских крыш с контуром аиста на Зинкиной крыше казался ему сейчас не менее волшебным, чем в свое время контуры Праги, скажем, или Манхэттена.

Кто-то сзади его догнал и взял за руку.

– Здравствуй, дорогой!

Стоял незнакомый мужик.

– Ты Константин?

– Я Иван.

– А я Павел.

– Вот и познакомились. Ты машину мою на турурупуй не видал? Потерял ее к туфалуям кошачьим.

– Какая у тебя машина?

– «Колхида»-гнида, савандавошка залеваеванная.

– Ты сквернословишь ни к селу ни к городу, дружище, – укорил Ивана Павел.

– Признаю. Стыжусь. Пошли машину мою поищем.

– Айда. Немедленно ее найдем.

Немедленно вдвоем они нашли грузовик Ивана, а в нем обнаружили еще одного мужика, Вадима.

– Быть может, мы все трое пойдем в домик под аистом? – предложил Павел. – Там наша Маманя пельмени приготовила.

– Я не пойду, – сказал Иван. – Боюсь. Зинка всегда ругается, что я ее за титьки буду хватать.

– А мне, когда выпью, бабу не хочется, – покрутил головой Вадим. – А тебе?

– Мне хочется чуда, – признался Павел.

– Во-во, мне тоже всегда добавить хочется.

На столе дымилась гора пельменей, а вокруг сидело склеенное Маманей семейство: детки в чистых одежках, Константин при галстуке, Зинаида и сама Маманя.

Зинаида была в голубом египетском пеньюаре, этом первенце молодой химической промышленности, на европейский манер открывавшем верхнюю часть грудей, тогда как нижние части, этот, как говорится, «самый сок», пущены были на просвет. Глаза Зинка намазала страшнейшим образом, как в девичестве, бывало, делала, когда захлестывала ее хулиганская стихия, а губы ее, раскрытые в постоянном хохоте, с помадой, размазанной горячими пельменями, напоминали сейчас разлохмаченную осеннюю хризантему, хотя в сердцевине ее поблескивали вполне свежие зубки и огненный язычок.

– Ну, смотри, смотри, Кастянтин, где такую еще найдешь? – увещевала зятя Маманя. – Глянь на себя-то в зеркало, ты мужик ай-я-яй какой невидный, весь ты оплыл в дурацкой жисти, ни богу свечка, ни черту кочерга. Глянь таперича на Зинаиду, голубку лазоревую. Да была бы я мужиком, чичас же накрылась бы с ней одеялом.

– Вы, Маманя, впрочем, несуразности при детях… – морщась, перебивал тещу Константин.

– Папаня – бесстыжий! Папанечка наш кобелячий! – ликовали с набитыми ртами детишки.

Константин морщился. Такая произошла незавязица, готовился к серьезному разговору, да позволил себе намешать, и вот сейчас клинышек прямо в висок, клинышек деревянным молотком кто-то вгоняет.

– Стою на полустаночке в веселом полушалочке… – хохотала Зинка.

Что с ней стало? Глаза горели. Такая баба без ложной скромности целиком футбольную команду за собой уведет.

Тут двери открылись, и в горницу влез приблудных дел мастер – «морячок» Павел Дуров, полные руки веселых напитков.

– А вы, Павел Аполлинарьевич, быть может, рассказали бы нам о заграничных государствах, где что есть, какие цены, – светским тоном обратилась Маманя.

– Я сейчас видел в лесу костер, – заговорил с блуждающей улыбкой Дуров. – Смотрю, за соснами трещит, полыхает, напоминает что-то непережитое, то ли будущее, то ли прошлое, что-то несказанно прекрасное, неназванное… Понимаете, Зинаида? Что это у вас тут феи в коллективе, нимфы? Эллада? Хочется почувствовать у себя на ногах копытца. Близится время чудес.

Константин повернулся к гостю, кривой улыбкой на пол-лица выдавливая «клинышек».

– Вот у вас, я вижу, товарищ Дуров, фигура спортивная, а если приглядеться бдительно, личность вы немолодая.

– Молодая! – вдруг гаркнула Зинаида, словно проглотив сразу весь свой хохот и лукавство и выставившись в центр комнаты ожесточенным, измученным лицом. – Ай дайте на спор, Константин Степанович, – кто моложе, вы или они? Хочете, сейчас же проверим?

Детишки, привычные к родительским беседам, тут же дружно заревели.

– Зинаида, Зинаида, – мягко урезонила дочь Маманя.

Однако Зинаида снова уже хохотала и лихо открывала все подряд бутылки, принесенные Дуровым, где вилкой, где ногтями, а где и зубами цапала.

Это непременная картина,

Когда в сиянье юности огня,

Когда тебя я вижу, Зинаида,

Все сердце уж ликует у меня! —

так завопили за окном две пещерные пасти.

– Друзья, – сказал Дуров. – Редкие люди.

– Вадька да Ванька, пьянь да рвань, – повела египетским плечом Зинаида, встала и подошла к окну. – Ну чего, чего, – говорила она вниз в окно, где что-то ворочалось косматое и иногда поблескивали то глаз, то бутылка. – Ну чего вам? Идите прочь! Толку с вас! Ладно, ладно, на – потрогай и дуйте отсюда, опилки…

Дуров пил какую-то наливку, которая, казалось, язык приклеивала к нёбу. Сквозь пеньюар просвечивал женский зад в черных плотных трусах. Ладная баба, вполне ладная баба. Взгляните, какая линия спины, ни дать ни взять охотница Артемида! Вы, Константин, неприкаянный дружище, напрасно бросаетесь такой бабой. Вы бы сохранили ее на всякий случай.

– Я жизни другой захотел, – сказал ему «неприкаянный дружище».

Белесые волосики прилепились к высокому лбу.

– Замечательно вы сказали, незадачливый мой дружище! – Дуров положил ему руку на плечо и заглянул в глаза. – А что, Лариса придет? Надеюсь, приглашена?

– Надеюсь, придет, – пробормотал Константин. – Только она не пьет. Покушает маленечко. Слегка покушает, конечно, если в нее Зинка горячим чайником не бросит.

– Алик, включай телевизор, – сказала Маманя внучонку. – Сейчас ваша детская будет вещания «Спокойной ночи, малыши».

Четверть девятого по московскому. Дуров прислушивался ко всем звукам, к великому множеству звуков, окружавших его в лесном краю. Быть может, спустя долгое время, если он вспомнит этот вечер, все разговоры вокруг покажутся ему скучными и глупыми, а собственное поведение нелепым и позорным, но сейчас все звуки вокруг, все речи, вздохи и междометия казались ему исполненными далекого смысла, да и сам он себе сегодня нравился, казался подтянутым, веселым и накрученным, готовым к любой неожиданности, более того – ждущим, вызывающим на себя эти неожиданности. Это было лучшее его состояние, которое появлялось в последние годы все реже и реже, а ведь именно вслед за ним, за этим состоянием, начиналось самое чудесное –