Жослину передался мандраж дочери. За несколько последних минут он не сказал ни слова, в отличие от разговорчивого Дюплесси. Внутри здания театра Эрмин почудилось, будто она наяву перенеслась в свою мечту. Просторный холл, коридоры и лестницы были отделаны красным и золотым, и красота обстановки немного привела ее в чувство.

«Все именно так, как я и представляла, — подумала она. — И очень скоро я поднимусь на сцену!»

Когда она снова посмотрела на отца, то выглядела уже не такой испуганной. Он потрепал ее по щеке. Импресарио решил напомнить, как будет проходить прослушивание.

— Вы все поняли, Эрмин? Я отведу вас за кулисы. Вашего отца мы усадим в ложу. Я хочу, чтобы вы побеседовали с директором и всеми присутствующими на прослушивании после его окончания. То есть вы прямиком выйдете на сцену. Музыкантам раздали партитуры арий, которые вы исполните. Как только вы будете готовы, они начнут играть, но тихо, чтобы не мешать жюри слушать.

Сердце молодой женщины забилось, как пойманная птичка. В висках били молоточки, во рту пересохло. Жослин испугался, увидев, как она побледнела.

— Держись молодцом, дорогая. Я теперь боюсь, чтобы ты не потеряла сознание на сцене.

Они были на втором этаже. Дюплесси открыл дверь первой же ложи.

— Мсье, будет лучше, если мы оставим ее в покое. Поверьте, я знаю, что говорю, — добавил он твердо.

В Капитолии, который в такой ранний час был почти пуст, стояла полнейшая тишина. Импресарио показал Эрмин мир закулисья, где за гигантскими занавесями красного бархата прятались многочисленные сложные машины и установки.

— Вот ваша комната, — сказал он и, придерживая ее под локоть, ввел в маленькое ярко освещенное помещение. — Пусть только пару минут, но вы можете побыть в священном месте, где артисты отдыхают, готовятся и где прячутся после триумфального выступления или мучительного провала.

— А зачем здесь букеты роз? — с восхищением глядя на цветы, спросила молодая женщина. — Они такие красивые!

— Я хотел, чтобы вас окружала атмосфера нежности и поэзии, — признался Дюплесси. — Позвольте один совет: выпейте перед выступлением стакан воды. И не забывайте дышать. Теперь я должен вас покинуть, но очень скоро за вами придут. Думаю, это будет Лиззи, наша управляющая. Все пройдет как нельзя лучше!

Она хотела удержать его, настолько сильным был ее страх. Однако оставшись одна, поторопилась последовать его совету. Выпив почти ледяной воды, она почувствовала себя лучше. Дрожа всем телом, Эрмин села в кресло перед обрамленным рядами ламп зеркалом. Отражение заставило ее приуныть.

«Я выгляжу ужасно! — встревожилась она. — Мне нужны румяна! Но нет, уже слишком поздно. Господи, у меня не получится!»

На мгновение она представила, что выбегает из театра на улицу, берет такси, которое отвозит ее прямиком на вокзал Гар-дю-Пале. И передернула плечами, обвинив себя в трусости. Отец ожидал ее возвращения в ложе, а мать столько потратила на эту поездку…

«Мне нужно петь, думая только о моих любимых детях и о Шарлотте. Если бы я чудом оказалась сейчас в лесу, я бы не боялась. Когда выйду на сцену, нужно будет представить, что я далеко отсюда и никто не станет меня судить».

В дверь постучали. У Эрмин тотчас же свело желудок, стал влажным лоб. Почти неслышным голоском она едва выговорила: «Войдите!» В гримерную влетела полноватая дама лет пятидесяти с черным платком на поседевших волосах.

— Это вы — мадам Эрмин Дельбо? — весело спросила она. — А меня зовут Лиззи Фурнье. Господи Иисусе, какая же вы хорошенькая! А теперь поторопитесь, все с нетерпением вас ждут. Октав пообещал нам настоящую диву! Снежный соловей — так он любит вас называть…

В это мгновение Эрмин чувствовала себя не соловьем, а несчастным птенцом, попавшим в ловушку. Она шла на сцену, словно в густом тумане.

«То, что я делаю, просто смешно, — думала она. — Все эти люди разочаруются, будут надо мной насмехаться. Решат, что я провинциалка с большими претензиями!»

Лиззи Фурнье с улыбкой похлопала ее по плечу.

— Ну, крошка, еще пару шагов! Вы почти ничего не будете видеть, прожекторы просто ослепляют!

И действительно, сделав еще несколько шагов, Эрмин оказалась на просторной сцене из красивых коричневых досок. Тотчас же до нее донеслись шушуканье и обрывки фраз. Она не знала, что одним своим видом она уже произвела на членов жюри приятное впечатление. Именно этого и желал Октав Дюплесси.

— Да ведь это Маргарита во плоти, сошедшая со страниц либретто! — обращаясь к импресарио, шепотом проговорил директор, весьма довольный увиденным. — Надеюсь, что голос у нее так же прекрасен, как и она сама.

— Вас ожидает сюрприз, — отозвался последний.

Из ложи Жослин с тревогой взирал на свое очаровательное дитя. Он глаз не мог отвести от ее лица. По правде говоря, в огнях рампы бледность обернулась для Эрмин преимуществом, придав ее коже молочный, перламутровый оттенок. Но она застыла на месте, соединив руки перед грудью, с отсутствующим видом.

«Что с ней? — спрашивал он себя. — Решайся же, дитя мое, пой! Я знаю, что ты много работала, что ты готова!»

Ожидание, пусть и краткое, приводило его в отчаяние. Наконец Эрмин слабо улыбнулась, и губы ее приоткрылись. Она хотела объявить «Арию с колокольчиками» из «Лакме», но на итальянском, как «Dov’é l’Indiana bruna». Однако не смогла произнести ни звука: она просто лишилась дара речи. Жестом Эрмин попросила у аудитории прощения.

В первом ряду партера Дюплесси заерзал от нетерпения. Директор, сидевший перед ним в кресле, посмотрел на него разочарованно.

— Терпение! — шепнул ему импресарио. — Она умирает от волнения, это же видно невооруженным глазом! Девушка никогда не выходила на сцену!

Преисполнившись сочувствия к растерянной молодой женщине, скрипач сыграл первые аккорды «Арии с колокольчиками». Пианист последовал его примеру, а следом за ними и контрабасист. Эрмин никогда не слышала столь гармоничного аккомпанемента. На несколько секунд она закрыла глаза.

«Я должна петь так, словно сижу у костра, рядом с хижиной Талы. Шарлотта и Мадлен хотят послушать меня. Я должна петь!»

Она пожалела, что выбрала для прослушивания такую сложную арию, которая начинается весьма сложным пассажем с быстро возрастающими нотами, передающими зов юной девушки в индийских лесах. Она представила себя посреди квебекского леса ищущей Тошана, умоляющей его появиться. И ее голос полился — абсолютно чистый, прозрачный, как воды в роднике. Звуки редчайшей красоты — деликатные, субтильные, — вибрировали в полнейшей тишине огромного зала.

«Спасибо, Господи! — подумал Жослин. — Это прекрасно, великолепно!»

Он и не подозревал раньше, какую роль играет акустика в театральных залах. Похожий эффект пение производило разве что в церкви. Голос дочери, который он и в обычной обстановке находил исключительным, здесь, в театре, показался ему просто божественным. И не только он так думал.