его работы, тянулись к ней множеством этажей, вздымаясь все выше и выше. Они росли вместе со статусом своих хозяев, так что лучшие из них лишь на несколько дюймов не доставали своими шпилями до стеклянного испода.

Натан подошел к двери самого высокого, с зарешеченными окнами и охраной: десять человек в железных доспехах, с пиками в руках – гарантия от гнева подступающей толпы, по меньшей мере в том отношении, чтобы обеспечить неприкосновенность двери, невзирая на охватившую город анархию.

Они скрестили пики, преградив им путь, но Дашини расплавила их при помощи черного огня. Хватаясь за свои забрала, поножи и оплечья, стражники повалились на колени; и когда они превратились в барьер, слабо шевелящийся на каменных плитах, Дашини расчистила путь при помощи магии, аккуратно разложив их по обеим сторонам, где их страдания причиняли меньше неудобства.

Натан не отрывал взгляда от Стеклянной дороги у них над головами – артерии, обслуживающей сердце Господина. Он вошел в дом и начал подниматься по первой лестнице, которую увидел.

Они шли вверх, при помощи Искры и ножа раздвигая в стороны детей и домашних животных, горничных и нянек, охранников, возмущенных тетушек, плачущих бабушек, а под конец – хозяйку и хозяина дома, пока не осталось никого, кто бы преграждал им путь.

Натан взбирался с этажа на этаж; комнаты становились все меньше, спиральные лестницы – все теснее и ýже, пока перед ним не оказалась последняя, приставная, ведущая на крышу.

Внизу все теперь застилал дым, похожий на туман, неторопливо клубящийся над поверхностью моря в холодное безветренное утро при отливе. Что бы ни скрывалось под пеленой, какие бы жестокости ни творили друг с другом подводные твари, ничего из этого не было видно. Что знает человек, стоящий на берегу, о судьбе рыб и крабов, кораллов и черных курильщиков в глубине океанических впадин?

Натан вытянул руки над головой – несмотря на высоту дома, ему едва хватило его роста. Он видел сквозь собственную плоть мерцание магии Господина и знал, что она не представляет для него опасности. Он привстал на цыпочки, словно мальчишка, тянущийся к гнезду с голубыми яйцами, в то время как он видел в жизни только бурые; и когда пальцы прикоснулись к Стеклянной дороге, он разломал ее, приложив не больше усилий, чем тот же мальчик, если он найдет только бурые яйца вместо голубых и, огорченный, сомнет их между пальцами.

Он немедленно уничтожил ее всю.

Не было мелких трещин, разбегающихся и расширяющихся вдоль линий наименьшего сопротивления. Не было секций моста, падающих целиком и разбивающихся под действием гравитации посреди городских кварталов внизу. Дорога рассыпалась на осколки размером с крупинки сахара; от одного его прикосновения вся Стеклянная дорога, от начала и до конца, превратилась в пыль. В одно мгновение она представляла собой самую прочную вещь в мире, в следующее – от нее осталась лишь память. Пыль повисела в воздухе несколько минут, очарованная собственной свободой, колыхаясь в воздушных потоках, порожденных пожаром полыхающего внизу бунта, но затем разошлась по всем направлениям, увлекаемая невидимыми и случайными движениями окружающих ее газов. В конце концов она опустилась на город, припорошив его, словно пудрой. От жара горящих зданий, полыхающей мебели и охваченных пламенем тканей стеклянная пыль расплавилась, а затем вновь застыла на ветру, сделавшись ломкой, словно сахарная корочка, покрывающая запеченное яблоко.

Дашини зааплодировала, и Натан присоединился к ней. Он мог видеть одну свою ладонь сквозь другую и под ними обеими – носки своих ботинок.

Он опустился на колени. Теперь его плоть настолько истончилась, что веки больше не загораживали свет.

– Тебе пора отдохнуть, – сказала ему Дашини.

– Нет, – сказал Натан сам себе. – Еще не пора.

Жаберники Господина могли сообщаться между собой без слов и на огромном расстоянии – Натан много раз это наблюдал, пока жил в Особняке. Им достаточно было вызвать мысленную речь – и все происходило само собой, ибо каждый из них был соединен с другими посредством общего акта их творения. И таким же образом их создатель, Господин, мог в любой момент обратиться к ним, поодиночке и ко всем вместе, поскольку обладал над ними властью, какую имеет создатель над своими творениями. Точно так же обстояло дело с Натаном и созданными им палтусами, и хотя физически он едва мог собрать достаточно сил для внятной речи, в умах своих палтусов он выкрикивал команды, которым они тотчас подчинялись.

Половину палтусов Натан послал вниз, в наполненный Грязью Цирк, где они раскололи пересохшую поверхность лужи, которую Дашини высушила своим черным пламенем, и стали нырять в трещину, словно морские птицы за рыбешкой. Добравшись до более твердого грунта, они принимались рыть тоннели, как кроты. Другая половина отправилась к Морской стене и замолотила кулаками по кирпичной кладке. В каждого из своих палтусов Натан направил силу плоти Бога, которой они в свою очередь пользовались для уничтожения любых встречавшихся им препятствий.

Дашини была рядом: наблюдала, беспокоилась. Она что-то говорила ему, делала жесты (кажется, призывая его остановиться). Натан не мог ее слышать и остановиться тоже не мог. Возможно, в нем говорила необходимость закончить начатую работу, а может быть, использование такой силы само побуждает ее действовать дальше; или дело было просто в том, что трудно перестать чесать зудящее место, когда уже начал. Как бы то ни было, Натан не мог найти в себе силы повиноваться Дашини. Он дал сотворенным им палтусам силу Бога, и они использовали ее на полную мощность.

Откуда-то из глубин, из самых недр города, до них докатился не столько гул и скрежет, сколько рассерженное содрогание, вибрация настолько низкая, что даже Натан смог ощутить ее благодаря остаткам вещественности в своих костях. Дашини зажала уши ладонями и крепко-накрепко зажмурилась, разинув рот в беззвучном вопле.

В глубине под Цирком палтусы прорвались в полость с телом Бога, и теперь основания Мордью трещали и шатались.

В принципе, этого было достаточно. Натан чувствовал, что этого могло хватить, но оставалась еще Морская стена. Как долго он жил под грохот волн, бьющихся об эту преграду? Сколько раз наблюдал, как огненные птицы погибают от столкновения с ней? Разве не к этому звуку и виду сводилась вся его недолгая жизнь?

Больше этого не будет.

Он стиснул в руке глаз Бога – так, словно стискивал саму Морскую стену. Палтусы были его пальцами, и они были сильными. Он сжимал глаз до тех пор, пока ногти не вонзились в ладони, а костяшки не захрустели.

А потом, в один момент, оказалось,