— Она была частью всего этого, — по-прежнему безучастно произнес Гюнтер.

— Как и многие другие, — сказал Джейк. — Они просто жили, не поднимая головы. Может, и они ничего бы не сделали, учитывая, что тут творилось.

— Ну, может, теперь она нашла другой путь, — сказал Берни. — Хотя до него ох как далеко.

— А что есть «другой путь»? — спросил Гюнтер.

— Полагаю, зависит от ваших жизненных установок, — сказал Берни, беря фуражку. Гюнтер быстро посмотрел на него, затем отвел глаза. — В любом случае, я полагал, что вам будет интересно. Вы идете? — спросил Берни Джейка. — У меня еще есть дела. Два дня на это, хорошо, Гюнтер? — Он коснулся папок. — Мне нужно отослать их обратно. Успеете?

Гюнтер не ответил, вместо этого взял папку, открыл ее и сделал вид, что занят чтением документов. Джейк стоял и ждал. Но Гюнтер лишь перевернул страницу, как полицейский, просматривающий снимки подозреваемых. Они были у двери, когда он поднял голову.

— Герр Гейсмар? — сказал он, медленно встал и подошел к карте, спиной к ним. Постоял секунду, изучая ее. — Выберите место. И сообщите мне до похорон.

Лина сидела в большом кресле, подобрав под себя ноги, в дыму, что кольцами вился из пепельницы, пристроенной на широком подлокотнике. В комнате царил полумрак — лампа, накрытая шарфом, горела тускло. Было похоже, что она просидела так несколько часов, уйдя в себя, оцепенев настолько, что даже не пошевелилась, когда Джейк подошел и коснулся ее волос.

— Где Эмиль?

— В постели, — сказала она. — Говори тише, Эриха разбудишь. — Она кивнула на диван, где, свернувшись калачиком под простыней, лежал мальчик. Ответ на вопрос Брайана, как мы тут спим, — посменно.

— А ты?

— Ты хочешь, чтобы я разделила с тобой постель? — спросила она, неожиданно сухо, прикуривая новую сигарету от окурка. — Наверное, мне лучше пойти к Ханнелоре. Так жить… — Она взглянула на него. — Он говорит, ты его никогда не отпустишь. Он хочет уехать в Крансберг.

— Уедет. Мне он нужен еще на один день. — Джейк взял стул у стола и поставил рядом с ней, чтобы можно было разговаривать шепотом. — Еще один день. И потом все закончится.

Она стряхнула пепел, постучав сигаретой о пепельницу.

— Он считает, что ты использовал меня.

— Было дело, — сказал он, пытаясь развеселить ее.

— Но он прощает меня, — сказала она. — Он хочет простить меня.

— Что ты ему сказала?

— Неважно. Он не слушает. Я оказалась слабой, но он прощает меня — вот как он себе это представляет. Так что, видишь, я прощена. Все то время, перед войной, когда я думала… А в конце — так легко.

— А он знает? Про то, что было до войны?

— Нет. Если бы он думал, что Петер… Ты же ему не говорил, нет? Тогда оставь ему хотя бы это.

— Нет. Я ему не говорил.

— Мы должны оставить ему это, — сказала она, снова задумавшись. — Мы тут такого натворили. А теперь он меня прощает.

— Пусть прощает. Ему так легче. Никто не виноват.

— Нет, ты виноват. Тебя он не прощает. Он считает, что ты его хочешь погубить. Именно так и говорит. И настраиваешь меня против него. Говорит любые глупости. Вот такую благодарность ты получаешь за его спасение. — Она откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и выпустила дым. — Он хочет, чтобы я поехала в Америку.

— С ним?

— Они могут брать с собой жен. Для меня это шанс — уехать от всего этого.

— Если они поедут.

— Мы можем начать все заново. Такова его идея. Начать все заново. Вот для этого ты его и спасал. Вероятно, ты уже жалеешь.

— Нет. Так говорили мои карты, помнишь?

Она улыбнулась с закрытыми глазами.

— Спасатель. Вот мы и здесь, твое заблудшее стадо. Что ты будешь с нами делать?

— Для начала уложу тебя в постель. Ты спишь на ходу. Давай потесним немного Эриха, он не будет возражать.

— Нет, не трогай его. Я слишком устала и не засну. — Она повернулась и посмотрела на мальчика. — Я посылала одну из девушек к Фляйшману. Он спрашивает, можем мы подержать его у себя еще немного? Лагеря переполнены. Ты не возражаешь? Он не мешает. И, знаешь, Эмиль не любит при нем разговаривать, что тоже хорошо. Хоть чуточку спокойнее.

— А что с Техасом?

— Им нужны только маленькие дети. Пока, очевидно, они еще не стали слишком немцами, — сказала она скорее удрученно, чем рассерженно, и потушила сигарету. — Все подопечные. Принимаешь нас — и потом отвечаешь за нас. Знаешь, он думает, что ты хочешь отвезти его к его маме. Что мне на это говорить? Может, что после тюрьмы?

— Уже и этого не скажешь, — тихо ответил Джейк. — Она покончила с собой вчера ночью.

— Ох, — слабо, как подранок, вскрикнула Лина. — Ох, что же она сделала? — Лина бросила взгляд на диван, затем опустила глаза — в них стояли слезы. Джейк потянулся к ней, но она отмахнулась и прикрыла глаза рукой. — Так глупо. Я ее даже не знала. Девушка из конторы. Не смотри. Я не знаю, что со мной.

— Ты просто устала, вот и все.

— Но сделать такое. Сколько это будет длиться? Кипятить воду, чтобы можно было пить. Дети живут как животные. Теперь еще один труп. И это называется мир. Во время войны было лучше.

— Нет, не лучше, — мягко сказал Джейк, достал платок и передал ей.

— Нет, — сказала она, сморкаясь. — Мне просто себя жалко. Кипяченая вода, боже. Разве в этом дело? — Она опять хлюпнула носом, затем вытерла лицо, постепенно успокаиваясь. Откинувшись назад, вздохнула. — Знаешь, после того, как пришли русские, было много таких — как она. Тогда я ни разу не плакала. На улицах валялись трупы. Кто знал, как они умирали? Моя подруга Аннелиза? Я нашла ее. Отравилась. Как Ева Браун. Сожгла себе весь рот. Что она сделала? Пряталась, пока ее не нашел какой-то русский. Может, даже несколько. Тут была кровь. — Она показала на низ живота. — Когда их было так много, не плакала. Так почему сейчас? Может, я тогда решила, что все закончилось. — Она еще раз вытерла лицо и вернула платок. — Что ты ему скажешь?

— Ничего. Его мама погибла на войне, и все.

— На войне, — сказала она неопределенно, глядя на спящего мальчика. — Как можно бросить ребенка?

— Она не бросила. Она оставила его на меня.

Лина повернулась к нему.

— Ты не можешь отправить его в лагерь для перемещенных лиц.

— Знаю, — сказал он, коснувшись ее руки. — Я что-нибудь придумаю. Дай мне чуточку времени.

— Пока ты уладишь дела, — сказала она, снова откинувшись назад. — Все наши судьбы. И Эмиля тоже?

— Эмиль может сам устроить свою жизнь. Насчет Эмиля я не беспокоюсь.

— Зато я беспокоюсь, — сказала она медленно. — Он все еще что-то для меня значит. Что именно, не знаю, он мне не муж, но тем не менее. Может, это потому, что я не люблю его. Странно, да? Беспокоиться о человеке, которого больше не любишь? Он даже выглядит иначе. Так бывает. Думаю — люди выглядят иначе, когда они уже больше не любят друг друга.