Пол часто повторял, что для него главное в мире — семейная жизнь. Хизер, его старшей дочери (от первого брака Линды), сейчас уже двадцать два, и она работает ассистентом фотографа. А еще у них очаровательная семнадцатилетняя брюнетка Мэри, пятнадцатилетняя рыжая Стелла и семилетний блондин Джеймс. Как ни странно, несмотря на риски, все они учились в государственной школе. Они вместе живут и играют — одна большая дружная семья, без нянек и слуг.

Снаружи их дом в Сассексе выглядит весьма внушительно, с прожекторами и оградами, но после гибели Джона все это легко понять. Местным жителям дом известен как «Полдитц». Однако внутри жилище на удивление компактно, всего пять спален, и семья ведет скромную спокойную жизнь в обычном семейном кавардаке. Линда никогда не была образцовой матерью и домохозяйкой, зато обожает готовить.

Они переехали сюда из дома еще меньше, неподалеку, для безопасности объединив два старых коттеджа. В Лондоне у них остался дом на Сент-Джонс-Вуд, дорогой сердцам тех, кто околачивался в «Эппл», а также битломанок с Эбби-роуд. Еще у них ферма в Аргайле. Пол вегетарианец, не курит сигарет, немножко бегает по утрам, немножко занимается гончарным делом, любит рисовать и часто смотрит телевизор. Пристрастие к телевидению заметно в «Броуд-стрит» — там полно коммерческого блеска и диккенсовщины «Детского часа».

Как и Джордж, Пол весь состоит из противоречий. Он умен и якобы изворотлив, однако за последние десять лет ухитрился четырежды попасться на легких наркотиках. Заявиться в японский аэропорт с марихуаной на тысячу фунтов — глупость чистейшей воды. Трудно объяснить, как он, якобы такой заботливый отец, попадается на употреблении наркотиков, даже легких.

Он не скрывает появившейся седины, но стоит появиться фотографу, как Пол тут же втягивает живот. Свое физическое тело он осознает очень отчетливо. Часто ноет — мол, газеты пишут о нем черт-те что, — но продолжает давать интервью. За столько-то лет пора было понять, к чему это приводит. Ему не нравится возня вокруг покупки и продажи битловских сувениров, однако он сам торговался на «Сотбис». (Он хотел купить открытку, которую послал Джону, но кто-то перебил его ставку.) Собственно говоря, они с Джорджем только усугубили эту свистопляску, издав книгу рисунков Пола и книгу Джорджа с текстами песен, написанными его собственной рукой.

Какой же он все-таки сложный человек, какой неоднозначный — столько самооправданий, столько страхов, такая ранимость. Как могли мы в шестидесятые считать Пола незамысловатым обаяшкой, с чего мы взяли, что Джордж — всего лишь маленький тихоня? Сегодня мне кажется, что они оба необъяснимее и непостижимее Джона. Тот всегда был прямодушен до грубости, мгновенно раскрывался, высказывался открыто. А Пол и Джордж очень многослойны. И оба расстраиваются, когда чужаки претендуют на понимание, когда описывают их в черно-белых тонах, что вряд ли было бы справедливо по отношению к любому из нас.

Вскоре после смерти Джона у нас с Полом случались странные беседы. Было похоже, что его много чего страшно угнетает, смерть Джона — не в последнюю очередь. Дело было в мае 1981 года, и кое-какие его рассказы я записал в дневнике.

Смерть Джона превратилась в своего рода культ — мгновенно появились книги, газеты были по-прежнему забиты соответствующими материалами. Многие, возвеличивая Джона, принижали Пола — ну или так казалось. Пол считал, что его раскритиковали в только что вышедшей книге Филипа Нормана, моего бывшего коллеги по «Санди таймс». Филип Норман пришел ко мне и сказал, что пишет книгу о шестидесятых в целом, и я ему помог, показал все свои материалы, много чем поделился, например телефоном Мими. Я тогда не знал, что он напишет биографию «Битлз». Собственно говоря, для этой книги с подзаголовком «Правдивая история „Битлз“» ни один битл интервью ему не давал.

Пол позвонил мне 3 мая 1981 года и около часа живописал свои обиды. До того он столь же многословно изливал душу моей жене, когда позвонил, а меня не застал, — я гулял в Хэмпстед-Хит. Пол сетовал, что сыт по горло всеми этими людьми, которые постоянно полощут имена его и Джона и всё перевирают. Он один знает правду. И она существенно отличается от того, что говорится вокруг.

Пол ругал меня за то, что после смерти Джона я несколько раз появился на телевидении. Там я говорил, что Джон был тверже, прогрессивнее, а Пол — мягче и мелодичнее.

Но больше всего Пола в тот день расстроило интервью с Йоко, где приводились ее слова: мол, он, Пол, причинил Джону боли больше всех. Это, сказал Пол, едва ли не самые жестокие слова, какие он когда-либо читал.

«Никто никогда не говорит о том, как Джон делал больно мне, — жаловался он. — А он называл мою музыку „мяузикой“. Все твердят, что я причинил ему боль, но чем? Никто никогда не приводит примеров. При этом обвиняют меня во всех грехах. И что, я правда ранил Джона больнее всех? Даже больнее, чем тот, кто сбил Джулию?

Мы с ним вечно соперничали. Я написал „Penny Lane“ — тогда он написал „Strawberry Fields“. И это было постоянно. Но это касалось сочинительства. Я не понимаю, зачем она так. Когда мы разговаривали в прошлый раз, все было нормально. Йоко сказала, они с Джоном только что слушали один мой альбом и плакали».

Ну, ты позвони ей, посоветовал я. Спроси, правда ли она такое говорила.

«Не буду я ей звонить. Слишком мелкий повод. И сейчас не время. Из-за такого я звонить не хочу».

Что же, по мнению Пола, могло причинить Джону боль?

Мне в голову приходит только один случай, о котором Джон уже всем рассказывал. Когда мы с Ринго вдвоем написали «Why Don’t We Do It in the Road?». Мы не нарочно. Просто Джон и Джордж были заняты, что-то там заканчивали, а мы с Ринго свободны, просто тусовались, и я сказал: давай запишемся.

Потом я слышал, как Джон ее пел. Она ему нравилась, и, наверное, он хотел бы написать ее со мной. В самый раз для Джона песня. Потому ему и нравилась. Идея — в чистом виде Джон, не я. Такой рикошет от Джона.

Может, я обижаю людей, сам того не замечая. Тогда мне и в голову не пришло, что Джон обидится. На свадьбе Ринго [на прошлой неделе] Нил обмолвился: мол, Мими расстроена, что я после смерти Джона ни разу ей не позвонил. А мне и в голову не пришло. Я ее почти не знаю. Не видел лет двадцать, со времен Менлав-авеню. Я был просто пацан, шлялся с Джоном. Мы даже не заходили к ней в дом.

Короче, я ей позвонил, раз уж она так расстраивается, и извинился, что не звонил, сказал, что у меня не было ее телефона, и получилось замечательно, мы прекрасно поговорили. Обсудили книгу Филипа Нормана — ей тоже не понравилось. Сказала мне: напиши жалобу. А я сказал, что постоянно пишу письма, а потом их рву. Она говорит, я должен как-то это все прекратить.

«Когда случается землетрясение, все очевидцы описывают его по-разному. И все правы». Это у меня в одном письме так было. А откуда возьмется история целиком у того, кого там не было? Но то письмо я тоже порвал.

Никто не знает, как я помогал Джону. Мы с Линдой слетали в Калифорнию, уговорили его прекратить этот его так называемый «потерянный уик-энд», когда он накачивался наркотой по самое не хочу. Посоветовали ему вернуться к Йоко, что он вскоре и сделал. Я к этому козлу помчался аж в Лос-Анджелес. Он мне и дюйма не уступал, а сам забирал то ярдами, то футами.