Спящий камень растревожит

Словно слёзы, звёзды хлынут

Искр когда резцом суровым

Из гранита будет вынут

Этот образ древний новый

Мука в камень впечатленна

Сын страдал и вовек прославлен

Но в прекрасной плоти бренной

Он не будет больше явлен

Тихо было и мало

И со мною не осталось

Появилось и ушло

Вопрошения испугалось

Был одышлив и тяжек час

Раз два три где же беспечность

Сник огонь, огонь погас

Распахнулася мне Вечность

Плоти розова лазурь

Что звала меня с собою

И светилом среди бурь —

Камня сердце голубое

Песнь пою о Млеке белом —

Чистоте что исказилась

Проливается несмело

Блага вечного лишилось

Пусть другие наполняют

Свой фиал вином душистым

Млеко ж скоро истекает

Хоть сосуд был крепким чистым

Вот тоскливая загадка:

Белизной своей пятная

Убегает без остатка

Что же это? Я не знаю

Оно пахнет сеном вольным

И коровьим Божьим летом

И любовью – той спокойней

Что душой была пропета

По столу оно сбегает

Тихо капает на землю

Прах собою насыщает

Звуку тающему внемлю

Млеком мы полны и кровью

Что бесцельно проливаем

Рты голодные любовью

Мы наполнить как не знаем

Всех утрат невосполнимей

Сей поток неискупимый

Белизна неудалимей

Грязи подлинной и мнимой

Сколько я ни тру по векам

Пред глазами повисает

Призрак пролитого млека

От него мой воздух прокисает

Прижму ладонь

К кресту окна.

Не твоя ли тень

В ночи видна?

Вид их – какой он?

Саван? Халат?

Иль нагота —

Мраморный хлад?

Тянутся сами —

Привычки власть! —

Губы к родному

Запястью припасть.

Сколько достоинств

В себе имело —

Где нынче плавится

Это тело?

Не уходи!

Я к тебе – помочь —

Спешу, нагая,

В студёную ночь.

Пальцам твоим

Себя предаю:

Пусть заживо плоть

Сдирают мою.

Теплу моему —

Твой хлад утолять,

Мне – зябким дыханьем

Твоим дышать…

К. Ла Мотт

При иных обстоятельствах Собрайл терпеливо уламывал бы сэра Джорджа, сколько бы времени на это ни понадобилось. Рано или поздно его всё равно пустили бы в ветхий дом а-ля замок, и он сидел бы там и выслушивал сетования инвалидки-жены сэра Джорджа на мелкие житейские невзгоды (жену эту Собрайл никогда не видел, но представлял очень живо; у него вообще было живое, но, разумеется, дисциплинированное воображение: в его работе – ценнейшее качество). А по ночам он перебирал бы восхитительные письма, выискивал намёки и загадки, и на листы устремлялся бы яркий фотоглаз его чёрного ящика.

Но теперь, из-за Джеймса Аспидса, времени на выжидание и реверансы не остаётся. Во что бы то ни стало надо заполучить эти бумаги. У Собрайла прямо засосало под ложечкой, как от нестерпимого голода.

Лекцию – называлась она «Искусство биографии» – он читал в фешенебельной церкви в Сити. Её викарий любил, когда у него выступали, и приглашал всех без разбору. Тут бывали певцы с гитарами и целители, проходили антирасистские митинги, всенощные бдения во имя мира, горячие диспуты о верблюде и игольном ушке, о сексе и грозной тени СПИДа. Собрайл познакомился с викарием на чаепитии, устроенном для прихожан епархии, и убедил его, что интерес к биографиям – такое же проявление духовного голода в современном обществе, что и секс или политическая деятельность. Посмотрите, как бойко раскупаются биографии знаменитостей, твердил он, сколько места уделяют им воскресные газеты. Людям хочется знать, как жили другие люди, это помогает им в собственной жизни, это естественная человеческая потребность. «Своего рода религия», – подхватил викарий. «Своего рода культ предков, – сказал Собрайл. – Или даже больше. Что такое евангелия, как не вариации на тему одной биографии?»

Сейчас он сообразил, что уже намеченная лекция придётся очень кстати. Он разослал сдержанные приглашения в разные научные организации, дружественные и враждебные. Обзвонил редакции газет и известил, что на лекции прозвучит сообщение о крупном открытии. Привлёк к лекции внимание директоров новых американских банков и прочих финансовых учреждений, которые создавали свои отделения в Сити. Он пригласил сэра Джорджа, оставившего приглашение без ответа, и его поверенного Бинга, ответившего, что «это очень интересно». Он пригласил Беатрису Пуховер и распорядился оставить ей место в первом ряду. Пригласил и Аспидса: тот, конечно, не придёт, но позлить его приглашением приятно: Пригласил посла США. Пригласил теле– и радиожурналистов.

Собрайл любил читать лекции. Он не принадлежал к числу лекторов старой школы, которые завораживают слушателей гипнотическим взглядом и звучным голосом. Собрайл-лектор шёл в ногу с техническим прогрессом. Он уставил церковь диапроекторами и витринками-суфлёрами, которые помогали ему, как президенту Рейгану, придать замысловато выстроенному выступлению вид непринуждённой импровизации.

Лекция читалась в темноте и сопровождалась демонстрацией световых изображений на двойных экранах: огромные портреты маслом, увеличенные миниатюры во всём их самоцветном сиянии, фотографии брадатых мудрецов среди выщербленных арок готических соборов соседствовали с залитыми светом пространствами Университета Роберта Дэйла Оуэна, с блистающей стеклянными гранями пирамидой, где разместилось Собрание Стэнта, с ярко освещёнными витринками, где хранятся переплетённые между собой пряди волос Рандольфа и Эллен, подушка Эллен с вышитыми лимонными деревьями, брошь из чёрного янтаря в виде йоркширских роз, лежащая на зелёной бархатной подушечке. Время от времени, как бы нечаянно, на эти светлые образы чёрным силуэтом падала подвижная тень – орлиный профиль Собрайла. При одной из таких оказий Собрайл смеялся, извинялся и полушутливо произносил тщательно отрепетированное: вот, мол, перед вами и сам биограф, составная часть общей картины, мелькающая тень, тот, о ком нельзя забывать за предметом его исследования. Как раз во времена Падуба интуиция историка начала привлекать к себе почтительное, даже исключительное внимание мыслящего человечества. Личность историка запечатлевается в истории так же прочно, как личность поэта в его поэзии – и как входит тень биографа в жизнь изображаемого им лица…