Схватив мобильник, он бросился вниз, к консьержу – вдруг тот знает, что это за хрень.

Однако француз ничего не знал и был в таком же недоумении.

Большой Тони поднялся на лифте обратно к себе в квартиру и сразу поспешил на балкон. Соседи тоже высыпали на балконы, смотрели, фотографировали удивительный феномен. Отовсюду – и сверху, и снизу – доносились людские голоса, возбужденные, испуганные, восхищенные. Благоговейные.

Пятница, 24 марта

Дверь кабинета Хуссама Удина, на первом этаже его дома, с грохотом распахнулась.

– Хуссам! – закричала его жена.

Голос звучал обеспокоенно, даже испуганно.

Хуссам Удин, со своей обычной чашкой кофе и тлеющей в пепельнице сигаретой, работал за столом. Все утро он обменивался электронными письмами с женщиной по имени Хилари Пейтел. Это был долгий, утомительный процесс: каждое письмо, слово за словом, компьютерная программа зачитывала вслух.

Хилари работала в правительстве, в Управлении по работе с местными общинами; должность ее именовалась «руководитель отдела религиозного просвещения». Что это означает, понять было нелегко, однако сама Хилари, образованная, разумная и доброжелательная, не раз помогала Удину. Она познакомила его со множеством видных религиозных лидеров, а теперь помогала писать книгу, обсуждая с ним многочисленные точки пересечений между различными мировыми религиями.

– Хуссам! О Боже, ты бы видел!.. – восклицала Амира.

– Что там, любовь моя? Расскажи!

– На улице вдруг потемнело – совершенно потемнело, как ночью, а ведь сейчас только половина первого! Как будто солнечное затмение. Люди высыпали на улицу. Машины останавливаются. Все смотрят в небо, все фотографируют – кто на камеры, кто на телефоны…

Удин нажал кнопку на телефоне, который носил на запястье, и механический голос назвал ему время:

– Сейчас двенадцать часов двадцать семь минут.

– О Боже, Хуссам! – снова вскричала Амира. – На небе радуга! Огромная сияющая радуга, от края и до края небес!

– Любовь моя, – тихо ответил Хуссам, – я тоже ее вижу. Не глазами, о нет; вижу ясно, как никогда. Скажи, любовь моя, а верно ли, что эта радуга перевернута?

Пятница, 24 марта

Возвращение на Афон далось Питу нелегко. Он знал: его испытывает Бог. Испытывает его веру.

Два дня он отчаянно обыскивал окрестности железнодорожных путей к северу от Ист-Кройдона. И наконец нашел свой рюкзак – в заросшей травой придорожной канаве. Выпотрошенный. Пустой.

Исчезло все. И скудные сбережения, на которые Пит втайне предполагал начать новую жизнь в Англии. И паспорт. И драгоценные святыни, доверенные ему Ангусом.

В отчаянии Пит пал на колени и сделал то единственное, что ему оставалось, – начал молиться.

Чуть позже, когда он «голосовал» на дороге, Бог ответил на его молитвы. Голодный, замерзший, промокший насквозь, монах нашел спасителя – человека, который отвез его в Лондон, в посольство Греции.

Теперь, в два часа двадцать пять минут пополудни, Пит наконец взошел на паром, идущий из Салоников на Афон. Только что день был ясным и солнечным, и вдруг небо угрожающе потемнело.

Что это? Солнечное затмение?

Еще минута – и вокруг стало темно, как ночью.

А затем в небесах у Пита над головой вспыхнула радуга. Сияющая перевернутая радуга, излучающая тепло и любовь.

Знамение.

Вместе со всеми прочими монахами и паломниками на палубе брат Петр опустился на колени.

Пятница, 24 марта

«Чертовы обезьяны Эйнсли!» – думала Силла.

Когда странная радуга в небесах померкла и солнечный свет вновь озарил землю, проклятые мартышки в вольерах принялись орать как сумасшедшие.

Получив из Америки известие, что муж ее разбился на самолете, едва оторвавшись от земли, Силла, потрясенная горем, неделю не выходила из дома. Срочно приехали дети: девятнадцатилетняя Люси, отдыхавшая в Европе после окончания школы, и Джейк, преподающий в Оксфорде биологию. Сегодня с утра оба отправились в американское посольство выяснять, когда и как привезти домой останки отца.

Силла, измученная и обессилевшая, с ними не поехала. И теперь спрашивала себя: видели ли они это… этот странный феномен? Бог знает, как его назвать: внезапное, никем не предвиденное солнечное затмение, за которым последовала радуга с необычным расположением цветов.

Крики и визг в клетках усилились.

«Да заткнитесь же вы, Бога ради!» Что они там вытворяют, черт бы их побрал? И где Фрэнк, главный садовник, почему он их не успокоит?

Сегодня Силла еще не одевалась и не умывалась. И сейчас вышла из дома и пошла к оранжерее растрепанная, в одном халате и тапочках. Ей было все равно.

Крики из вольеров становились все громче.

Сразу после похорон, думала она, от обезьян надо будет избавиться. Отдать в зоопарк, в какой-нибудь приют для животных… Бог знает, кому могут пригодиться шесть крикливых мартышек, умеющих (плохо) печатать на компьютере.

Силла открыла дверь кирпичной оранжереи викторианских времен и вошла внутрь. Стараясь дышать через рот, приблизилась к вольерам. Обезьяньи крики надрывали ей уши.

Обитатели первых пяти вольеров, как ни странно, сидели спокойно. Первый, Джефферсон, ел арахис и лишь проводил ее равнодушным взглядом, когда она прошла мимо. Вторая, Гвендолин (зачем Эйнсли давал им эти дурацкие имена?), сидела высоко на трапеции и недоуменно, пожалуй, даже испуганно оглядывалась. Компьютер ее почти утонул в экскрементах.

Весь шум и крик исходил из одного, самого дальнего вольера – от Бориса. Словно безумный, метался он по клетке, скакал с полки на пол и обратно, подбегал к своему компьютеру, прыгал на решетку, тряс прутья – и кричал, кричал, кричал…

Увидев хозяйку, Борис широко раскрыл пасть, оскалив мелкие острые зубы, подпрыгнул необычайно высоко – футов на десять и снова пронзительно заорал.

– Что такое, Борис? – спросила она.

Капуцин бросился к клавиатуре и с криками запрыгал вокруг нее.

«Хочет что-то мне показать», – поняла Силла.

Только тут она заметила, что на листе бумаги, торчащем из принтера, что-то напечатано.

Силла открыла вольер и осторожно вошла внутрь.

Взглянула на бумагу.

Затем на Бориса. И снова на единственный лист.

Снова перевела взгляд на Бориса – и могла бы поклясться, что капуцин улыбается ей широкой зубастой улыбкой.

На листе бумаги было напечатано слово. Одно лишь слово – без единой ошибки, большими буквами, жирным шрифтом, с восклицательным знаком в конце: