Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никон не стал дослушивать, выдернул из рук Шушеры свиток, скатал и старательно упрятал под халат. На безмолвный вопрос келейника ответил с улыбкой мстительной:
– Сгодится для памяти, она у меня долгая. Ужо вернусь на престол свой патриарший, то велю из князя живого подножную скамеечку смастерить.
Шушера захихикал в ладошку, глядя на него, и Никон захохотал, заколыхался в кресле, пищаль выскользнула из рук и грохнулась на настил…
Сгорбившийся на валуне Никон посунулся вперёд и едва не свалился наземь от того, что берёзовый посох выскользнул из-под лежащей на нём головы и упал под ноги. Ещё не вернувшийся в реальность, всё еще прибывающий сидящим в кресле на причале, он потянулся за ним, как за пищалью, и начал сползать с валуна, но ранее подошедшие к задремавшему старцу архимандрит Никита и Шушера поддели его под руки и повели к воротам монастырским. Монах еле передвигал ноги, обутые в тёплые войлочные чуни.
– Грамотка кабы не пропала, – сипел старец. – Туто-ка она, в халате, пошарь.
– Нету на тебе халата, старче, и грамотки, стал быть, нету, – вразумлял Никита. – На тебе, отче, простая мантейка. Переступай-ка ножками пошибче, вот так, та-ак, оно и до ложа добредём скоро.
– Скоро, скоро-от надоть… – шептал Никон. – Сёдни же скоро поеду. Грамотка другая ко мне по воде идёт. Важная. От государя доброго Федорушки. Причаститься бо надобе, охворал, а в Моску путь до-олгай…
– Бредует, чё ли, – засуетился Шушера. – Прозяб наскрозь, вот немочь тёмная ум-от и вяжет. Эво сколь просидел под дождём да в тумане и не оторвать было с каменя. Куды он засобиралси, нешто в Москву пророчит?
– Бог его знат, болезного, – нехотя отозвался Никита.
У ворот их встретили заспанные монахи, помогли внести старца во двор, а там и в келию, уложили на жёсткий топчан с каменным подголовником. Игумен и Шушера стояли над ним, молчали, лишь старец всхлипывал. Вздымал худобные руки, силясь обнять кого-то, то вдруг вскидывался, пытаясь сойти с ложа. Его удерживали монахи, дивясь недюжинной силушке иссохшего и расслабленного, но всё ещё огромного старика.
Во дворе возник шумок. Кто-то кому-то грубо выговаривал, послышалась твёрдая поступь и на порожке келии возник царский дьяк Чепелев с грамотой в руке. Из-за спины его выглядывал тучный и лупоглазый, как бобёр, келарь Хома.
Игумен повернулся к вошедшим и, выставя бороду, изумлённо глядел на гостя.
– Это тебе, святый отче. – Чепелев с поклоном подал игумену царскую грамоту с вислой печатью. – На словах же велено тебе проводить старца Никона в Москву с великой оберегою на моём судне. Да никак он хворый?
– Очинно хвор, Павел Евсеевич, – печалясь, закивал игумен. – Давно уж неможется ему и головою скорбен стал. Так, знать, по воде пришла грамота?
– По воде, отче, по воде. – Чепелев заволновался, стянул с головы лёгкую, с куньей опушкой, шапчонку. – Так как же так-то? Зачем он хвор? Мне велено у него испросить разрешения грехов покойному государю, и непременно лично, на бумаге.
Игумен всмотрелся в Никона, сомневаясь повертел головой.
– На бумаге рукой своей вряд ли сладит, – ответил заскорбевшему лицом дьяку. – Разве на словах.
Чепелев грубо толкнул Шушеру к двери.
– Ты, рысью давай сюда носилки! – распорядился. – Немедля в лодию, чаю в два дни не помре, а-а?
Шушера выскочил из кельи. Игумен приподнял плечи. Вздохнул, ответил на выдохе:
– Охушки он мне, да почём знать, сколько дён. Одному Богу вестно.
Пока бегали за носилками, игумен прочёл грамоту, перекрестился.
– Оно и добро. В Москву, дак в Москву. Баба с возу – кобыле легше.
Дьяк резко выпрямился. Рукой указал монахам на дверь, пождал, пока они не вытолкались из кельи и грозно уставился