на игумена раскосыми глазами, в коих бесновались сполохи, удушливо проговорил:

– Слова твои, чернец, есмь государево дело. Навесь на рот запор от ворот, хошь и верно, что тебе легше, а вот мне каково? Вдругоряд без бумаги разрешительной назад потащусь, аки пёс битой.

Шушера с носилками суконными на берёзовых слегах впятился в келью с монахами, подняли Никона с топчана, уместили в них, вчетвером взялись за рукояти, поторкались в проёме, кое-как просунулись в дверь, а там бегом по двору к воротам. Чепелев бежал впереди, за ним игумен Никита. Бежали к берегу и те, кому и не надо было, но бежали, радостные, переглядывались, скаля зубы: наконец-то страшила-патриарх бывший покидает обитель.

Погрузили Никона на судно, и остались там Шушера с Шепелевым и Никита в чём был, не переодевшись – не дал времени на это царский дьяк. Очень спешил, спасая свою голову. Подняла корабельная команда огромный парус, и понёсся кораблик под резвым ветерком, да так понёсся, что и вёсла, вставленные в уключины, дабы подмочь парусам, убрали, уложили по бортам. Игумен печально смотрел на быстро опустевший от монасей берег, знал, что освободившая от ссыльного тирана братия немедля запразднует великое событие: отберут у келаря ключи от погребов с мёдом монастырским, гульнут на всю епархию, благо дни ныне не постные, жирные дни.

Мчало судно, разбрызгивая начинающую хмуреть Волгу. Ветер набросил на неё широкую, мерлушковую шубейку, всю в завитых кудряшках волн. Утро выяснилось, солнце полными охапками бросало на всё земное щедрую теплынь, изляпало золотными лепёхами прибрежные откосы и поляны, но по дальнему окоёму робкими барашками начинали скучиваться облачка, замышляя сбиться в плотную отару.

– Быти большому дожжу, – оглядываясь, предрёк игумен. – Ишь как парит. Небушко с землицы ночной туман впитало, насытилось, вот и отблагодарствует. Всегда этак деется.

У Толгского монастыря судно остановилось, приняло на борт архимандрита Сергия, давнего недруга патриарха Никона. Его усадил рядом с собой игумен Никита. У носилок безотлучным стражем торчал хмурый Чепелев с рыжей, буйной бородой нараспашку и недоверчивыми глазами.

Игумен Никита сидел хмурый, но, как отошли от монастыря, спросил:

– Дивлюсь тому, как тебя к нам присватали, сам, чо ли, напросился в провожатые?

– Как же, – усмехнулся Сергий, – патриарх Иоаким гонцом известил бысть во встрече.

– Не чтишь ты нонешнего патриарха, – ухватив свою пегую бороду в кулак, вроде посочувствовал игумену Никита.

– Я всех их, чертей, не чту. – Сергий повёл глазами на Никона, выструнившегося на носилках. – Всех.

– Да уж, ты попластался с имя. И с Никоном и с греческими отцами блаженными.

– Блаженны-то блаженны, да жопы саженны, а головы с луковицу, да ума в них с пуговицу. – Сергий подвинулся поближе к Никите. – Знамо, как этот хворый в обители твоей келейничал. Небось по-своему, никониянски – окаянски, или на старое свернул? Феодор, диакон царёвой церкви Благовещения, был у него в Иверском монастыре, еще в первый год ссылки на Валдай. Так он вправде сказывал, как Никон там в своей друкарне лично служебники по-старому печатал. Ты такое слышал?

– Смутно, но… нет, не шибко верю. – Никита заелозил головой. – Эт что ж, супротив себя восстал, как?

– А так. – Сергий достал из сумы маленькую книжицу. – Вот тебе «Часовник». Напечатан с благословения Никона. – Перелистнул несколько страниц. – Да вот тебе сума. Сам зри.

Игумен глазами близко припал к «Часовнику», потом уж взял суму в руки и замолчал, вчитываясь в книжицу.

– Вот так да… И благословение оттиснуто, – сказал и вроде замешкался игумен, глядя на носилки. – И слово в слово всё по-старому. А вот и «Духа Святого Господа истинного и животворящего» как надо вставлено. Он што же, веру святоотеческую возвернуть хотел?

– Не хоте-ел, – закривил ртом Сергий. – Он царя хотел запугать, что б тот его немедля, до бузы большой народной, упросил внове на престол патриарший сесть. Да не сложилось. Царь с греками уже без его управлялись. А Никон – он своё наворочал и с глаз долой. Да не вертись, в суму гляди, не надобно явно Чепелеву их казать, хотя он и друже диакону Федору и, надо думать, у него самого эти книжицы обретаются. Чует, что чтём, а сюды не смотрит – умён.

– Батюшки-светы! – крадучись изумлялся игумен. – Тут и «Псалтирь» в четверть листа печатана, и «Молитвенник», и «Каноник». Ну, брат ты мой, чудеса, да и только.

– Чудеса-а, – согласился Сергий, – да токмо в решете, потряси – оно и пусто. Говорю – блажил, царя смушшал, книжки-то в народ не пустил. Темничал мордвин, своё выгадывал. Вот доберёмся до Москвы, там и поглядим, кого как. Царь Фёдор, кто знат, какой он правды держится. Вдруг да повернёт к старой вере. Поглядим.

– Ох, не повернёт, – возвращая суму, уверованно ответил игумен. – Ему патриарх Иоаким не позволит. Наш новый патриарх живёт по ирусалимскому уставу, как греки приучили, а оне древлеотеческий студийский отринули, как Унию подписали. И Иоаким и Никон дюже как знали, что греки, у коих святой Володимир веру приял, ране двумя персты крестились, по студийскому апостольскому уставу, а вот хлебнули униатского духа, то у них и пошло-поехало наискось. Не-ет, не поворотит. Иоаким на соборе, на коем Никона потрошили, на вопрос греческих иерархов – како служить станешь, какой верой, ежели тебя в патриархи поставят, тако грекам молвил: «я ни старой, ни новой веры не знаю, как повелите, так и служить буду».

Подплывали к Ярославлю. Ни оград, ни хором города еще не проглядывалось, но он уже издали являл себя многими блёсточками церковных куполов, будто кто присыпал его яркими золотинками. Ветер всё круче разводил волну, а с юга наваливалась, вскипая белыми кудрями туча, с постёгнутой к брюшине лохматой, иссиня-черной полстью. Гоня пред собою горячий, сухой ветер, она часто обронивала незлобивый, поуркивающий гром, волоча за собой понизу расчесанную косищу дождя. На лодию стало побрызгивать, и дьяк Чепелев обережно прикрыл лицо старика льняным полотенцем. Но ни дождинки, иное что-то беспокоило мниха: он разбрасывал руки, пытался сесть на носилках, кого-то отгребал от себя, мычал, пуская немочную слюну. Ему с осторожей примотали руки и ноги к слегам носилок надёжными полотняными увязками, – кабы вдруг не вывернулся за борт. Хмурый Чепелев с рыжей бородой нараспашку так и сидел рядом.

У Ярославля монахи с трудниками монастырскими скатали парус и сели за греби. Скоро под днищем захрустел придонный песок, и встречающий ссыльного патриарха люд гурьбой вбросился в Волгу, подхватил судно за бортовые причелины и под вздохи колоколен дружно вынес его из воды на береговой уступ. Здесь болезного старца встретило духовенство, кланялись, крестились, пели