На глаза Джели набежали слезы. Она дрожала, она была готова отступить в темноту, и бежать отсюда, и забыть, что была здесь и что здесь видела, но ее талию обняли чьи-то сильные руки. Так уже было сегодня, но на этот раз Джели дико вскрикнула от испуга.

Но она тут же услышала знакомый успокаивающий голос: — Нет-нет, моя милочка, не бойся. Я так и думала, что ты побежишь в эту сторону. Что ж, в конце концов, тебе стоило, наконец, узнать правду.

— Правду?!

— Смотри, — сказала Влада.

Джели обернулась. Девушка, так похожая на Джильду, куда-то подевалась, но теперь Джели видела уже пять, десять, нет — пятнадцать девушек, которые точно так же, зазывно покачивал бедрами, ходили по залу. На краткий миг, в последний раз, Джели ощутила прилив любви к тетке. В ее объятиях она почувствовала себя защищенной.

— Рассмотри их хорошенько, — шептала Влада. — Больше ты их не увидишь, но никогда не забывай, что они — такие же, как ты. Все женщины — кокотки. А какой у нас еще есть выбор? Но, милая, подумай об участи этих падших созданий, а потом представь ту судьбу, которая ожидает тебя. Ибо если уж мы все — кокотки, то разве не стоит продать себя тому, кто предлагает самую высокую цену.

У Джели кружилась голова. Но, пожалуй, в это самое мгновение она поняла еще кое-что. Джели перестала сомневаться в том, что тетя Влада говорит правду. Да. Она должна была продать себя, должна. Но тут Джели вдруг вспомнился молодой человек — даже скорее юноша... высокий, худощавый, светловолосый, который явился к ней как-то раз в туманный день и объявил ей, что любит ее. Этот юноша куда-то исчез, и Джели так и не узнала, кто он такой — кто он такой на самом деле. Поговаривали, будто бы он как-то причастен к гибели бедного Пеллема Пеллигрю. Быть может, он даже и был убийцей? Но с этого вечера перед мысленным взором Джели будет часто, очень часто вставать милое лицо этого юноши. Оно будет преследовать ее, точно призрак. Тогда она будет топать ногой, ругаться и просить призрак исчезнуть.

Джели нужно будет быть сильной.

И она будет стараться быть сильной.

Времени было в обрез.

Ката, задыхаясь, бежала по лесу. До побудки она должна была встретиться с Нирри, но до встречи ей нужно было сделать кое-что еще.

Она остановилась, огляделась по сторонам, убедилась в том, что вокруг никого нет. Воздух был прохладный и влажный после ночного дождя. В полных шелеста лиственных нишах прятались лиловые предрассветные тени. Ката сняла синий мундир, торопливо повесила на ветку, опустилась на колени и крикнула, призывая к себе всех созданий, обитавших в этих, чужих для нее, лесах. Крик ее был не слишком громким, но в нем прозвучал тревожный бессловесный призыв, наполненный смыслом, который был выше любых слов. Покинув губы Каты, ее крик как бы заклубился в лилово-зеленом сумраке подобно дыму. О, этот звук был не только выше слов, он был и выше любых звуков.

На ладонь Каты бесшумно опустилась малиновка. Робко приблизилась белка, подошел барсук, прибежала дикая лесная кошка. Протопал сквозь бурелом косолапый медведь, прилетела пучеглазая заспанная сова. Негромко напевая мелодию без слов, Ката протягивала руки лесным жителям и соединяла их в безмолвный союз. Она запрокинула голову, закрыла глаза, медленно-медленно выдохнула.

Если бы все это происходило в прошлом, сейчас бы в душу ее снизошел необыкновенный покой. Теперь все происходило иначе. Ката ощущала необычное беспокойство, не свойственное для привычного ритуала. Животные были напуганы, и когда она спросила их, почему они напуганы, они не смогли дать ответа. Ката напряглась, сосредоточилась, стараясь заглянуть в разум обитателей леса. Но до ее мысленного слуха доносилась только таинственная мрачная вибрация, барабанный бой, звучавший в такт с ее собственным негромким пением.

И тогда Ката тоже испугалась. Эту вибрацию она уже ощущала прежде. Она поняла, что в мире появилось что-то злое.

— Бекон?

Из-под непромокаемого плаща высунулся нос.

— Не может быть, чтобы я унюхал бекон!

От костра донесся хохот.

— Похоже, наш толстяк монах наконец изволил проснуться!

— Ну, точно, беконом пахнет! — За красным носом последовала голова с выбритой тонзурой, блестящие глазки и влажные губы. Монах нетерпеливо отбросил плащ и поспешил к костру. — Так у нас, оказывается, еще и хлеб, и лук, и маринованные огурчики, и сыр! Как славно вернуться в Олтби!

Снова прозвучал взрыв хохота. Это происходило прекрасным утром. В лесу в разгар сезона Вианы было тепло. Солнечные блики озаряли уютную поляну неподалеку от башни Дольма. Лучи плясали в дыме костра, играли солнечные зайчики на стеклах очков на носу ученого, который тыкал вилкой готовящуюся еду.

Монах, по обыкновению, проснулся последним. Хэл и Бэндо встали на заре и успели сходить к реке и умыться ледяной водой. Рэггл и Тэггл, маленькие сыновья Бэндо, уже давно позавтракали и играли неподалеку. Разведчик по прозвищу Бородач стоял на посту и следил за тем, чтобы лагерь не обнаружили синемундирники. Жрица заканчивала чтение утренних молитв, за ней наблюдал предводитель. Он никогда не принимал непосредственного участия в ритуалах, но всегда уходил вместе со жрицей в чащу леса. Он говорил, что в этих лесах женщине негоже расхаживать одной, даже если эта женщина называет себя Дочерью Вианы. На словах жрица возражала, но все же, похоже, радовалась тому, что ей не приходится уходить в чащу в одиночестве. Она утверждала, что всякий раз ее молитвы защищают лагерь.

На самом деле пока их ни разу не застигли врасплох. Но с другой стороны, они никогда не задерживались на одном и том же месте подолгу.

Повстанцам-красномундирникам нельзя было сидеть на месте.

— Монах, ты нынче в прекрасном настроении, — отметил Хэл. — А вечером только стонал да ворчал.

— Прошлой ночью дождик шел, — возразил монах, старательно пережевывая маринованные огурчики и ржаной хлеб. — И к тому же я был жутко голоден.

Он вожделенно уставился на кусок бекона на вилке, с которого капал жирок.

Хэл сверкнул очками.

— Видишь, монах, богиня услыхала тебя. Она всех нас охраняет, не только тех, кто ее почитает.

Из набитого рта монаха вывалился кусок хлеба.

— Господин Хэлверсайд, ведь ты тоже агонист, как и я! Неужто ты готов отречься от истинной веры?

— Монах, если бы эта вера была истинной, разве бы ты скитался вместе с нами? Ты послушай жрицу Аджль!

Из чащи леса доносились пронзительные, душераздирающие звуки вианистской молитвы.

— Белиберда, бессмысленная белиберда!

Ученый улыбнулся. Он свою веру утратил давным-давно и вряд ли был готов приобщиться к какой-то иной. Но ему нравилось поддевать монаха. Отлученный от ордена за обжорство и прочие излишества, этот толстяк и коротышка между тем обожал делать вид, будто является поборником строжайших догматов.