Обращаясь к своему излюбленному литературному приему: „что было бы, если бы…“, он не без чувства зависти восклицает: „О если бы и мы уже тысячу лет назад имели подобную заботу о себе своих учителей и своих законодателей“. Не пришлось бы тогда Чехову писать своих „Мужиков“, Толстому — „Власть тьмы“ и, может быть, Максим Горький выбрал бы для себя более мягкий псевдоним… Правда, евреи везде представляются в Талмуде исключительным, избранным народом. Но разве мы не читаем о том же в Библии, которая через это не становится для нас ненавистною книгою? И разве, говоря „Святая Русь“, — чего мы ни о какой стране не произносим, — мы не выражаем, в сущности, аналогичной мысли?»[637]

С рассуждением Василия Васильевича можно было бы согласиться, если бы при этом он каким-то образом не упустил из виду то немаловажное обстоятельство, что Россия издавна имела «Поучение детям» Владимира Мономаха (XII век), замечательный памятник русской литературы XVI века «Домострой» и другие подобные книги, выражающие заботу законодателей о правилах жизни народа и государства.

Вместе с тем гуманизм Розанова носил определенный антицерковный характер. В статье «Небесное и земное» (1901) он вспоминает священника Матвея Ржевского, требовавшего от Гоголя, чтобы тот отрекся от Пушкина и любви к нему, ибо «Пушкин был язычник и грешник».

За формулой «Отрекись от Пушкина», провозглашенной безумным Матвеем Ржевским и заставившей Гоголя содрогнуться, для Розанова стояло нечто гораздо более страшное, с чем автор «Семейного вопроса в России» не мог примириться до конца жизни. «Да что от Пушкина! — продолжает он и обращается к Евангелию. — Писателю писатель нужен, а есть вещи и поважнее: „Я пришел разделить человека с отцом его, дочь с матерью ее и невестку с свекровью ее. И враги человеку домашние его“ (Матф., 10). „Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей — тот не может быть Моим учеником“ (Лука, 14)»[638].

«Для чего такие ужасные жертвы?» — спрашивает Розанов. И не Бог ли «унежил наше существование» и детьми, и семьею, и, наконец, Пушкиным и всеми звонкими песнями мира. Жизнь семьи, детей и родителей была для Розанова важнее литературы, идейных разногласий и даже церкви.

Он не боялся выступать против «зверски-невежественного» духовенства и культа церковного догматизма. Матвей Ржевский сам себе представлялся каким-то мешком с благодатью, из которого она сыплется как мука. «Зачем не подходите под благословение мое? Значит, бегаете благодати!» — кричал Матвей Ржевский при первой встрече с Гоголем. «Это, можно сказать, зверски-невежественное понятие о благодати и смешение себя с Богом — очень распространено, как на Западе, так и у нас. „Значит, вы Богу не хотите повиноваться“, — говорят вам, если вы выказываете поползновение не повиноваться духовному лицу; „значит, вы Бога не признаете“, — отвечают вам на попытку полемизировать с явно невежественной статьей духовного журнала. Развился фетишизм лица, фетишизм фигур, фетишизм целого сословия: они все — маленькие боги, ходящие среди человеков, — движущиеся мощи, каждая ждущая своей канонизации»[639]. Такого духовенство никогда не могло простить Василию Васильевичу.

Иные духовные пастыри виделись Розанову. «Настоящий русский прогресс давали Серафим Саровский, Амвросий Оптинский. Но мы не умели выслушать. И никто не мог понять. „Выпрямила“, — сказал впечатление от Венеры Милосской Гл. Успенский. Ну, мы северные жители. Серафим и Амвросий тоже „выпрямили“ душу русского человека, вообще русского человека, но „выпрямление“ выше русских мучеников не поднималось»[640]. В письме же к С. А. Рачинскому сказал: «Амвросий Оптинский есть для меня идеал исторического героя, исторически нужного человека».

Летом 1908 года на даче в деревне Лепенене Розанов читал Диккенса, его «Лавку древностей». И это чтение дало ему «счастливое состояние души» в летние месяцы. Он невольно стал сопоставлять английского писателя с русскими: «Я охотно соглашаюсь, что Диккенс, как писатель, как литератор, стоял выше Тургенева; что у него было больше сил. Но однако, когда он писал „Пиквика“ — он писал просто чтение; писал то, чем будет зачитываться вся Англия и весь свет, и писал для этого зачитыванья… Ни Диккенсу, никому из читателей на ум не приходило, чтобы от „Пиквика“ могло произойти еще что-нибудь другое. Например, от „Отцов и детей“ сейчас же, как они появились, не только начало происходить множество „другого“ и „нового“, чего до них не было: но Тургенев и писал с полным знанием того, что все это „произойдет“; и, даже не верив твердо, что этому нужно „начать происходить“, он едва ли и написал бы самый роман»[641].

Важнейшей национальной чертой русской литературы выступает у Розанова ее соучастность жизни общества, народа. «Русская литература почти вся существует совершенно для другого и происходит совершенно иначе, чем, кажется, вся европейская литература, по крайней мере новейшая… В самом деле, невозможно не почувствовать, что, например, „Отцами и детьми“, „Преступлением и наказанием“, „Анною Карениною“ русское общество в известной степени перерабатывалось; и не более как через 2–3 года по напечатании этих произведений оно делалось уже несколько другим, новым». Каждая большая книга русской литературы становилась ступенью в созревании русского общества.

Оглядываясь на свою жизнь — богоборчество, увлечение Египтом, античностью, библейскими нравами — Василий Васильевич размышлял: «Может быть, я всю жизнь прожил „без Руси“ („идейные скитания“), но хочу умереть с Русью и быть погребенным с русскими. Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен» (179).

После того как во втором коробе «Опавших листьев» Розанов сказал во весь голос: «РОССИЯ. ВЕРА. ЦАРЬ», он был проклят, «как никогда еще — ни после „Уединенного“, ни после короба первого». «Окаянные меня и преследуют. И никто — кроме окаянных. А благословенные — благословят. Очень просто. И мне теперь тепло»[642].

Их взбесило, говорит Розанов, как он, «образованный человек», мог любить «обреченное», то есть обреченное ими, этими «высочествами от Оль д’Ора до Максима Горького». Но ведь, заключает Василий Васильевич: «Я стою ТОЛЬКО ЗА РУСЬ».

И как сказано славно: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем» (25).