изгнании. Но по мере того как описываемые события все дальше и дальше отдаляли автора от своего «я», название претерпевало правки. На последней странице уже почти готовой рукописи он выведет карандашом «Blick auf mein Leben» («Оглядываясь на мою жизнь»). Оглянется на написанное, пережитое, на «воспоминания европейца» и в последний раз переименует книгу. Отныне и уже навсегда этот «кирпич» обретет твердое, устойчивое название, знакомое каждому образованному человеку «Die Welt von Gester» («Вчерашний мир»).

«Настолько мое Сегодня отличается от любого из моих Вчера, мои взлеты от моих падений, что подчас мне кажется, будто я прожил не одну, а несколько совершенно не похожих друг на друга жизней. Поэтому всякий раз, когда я неосторожно роняю: “Моя жизнь”, я невольно спрашиваю себя: “Какая жизнь? Та, что была перед первой мировой войной, или та, что была перед второй, или теперешняя?” А потом снова ловлю себя на том, что говорю: “Мой дом” – и не знаю, какой из прежних имею в виду: в Бате ли, в Зальцбурге или родительский дом в Вене. Или я говорю: “У нас” – и вспоминаю с испугом, что давно уже так же мало принадлежу к гражданам своей страны, как к англичанам или американцам; там я отрезанный ломоть, а здесь – инородное тело; мир, в котором я вырос, и сегодняшний мир, и мир, существующий между ними, обособляются в моем сознании; это совершенно различные миры»{415}.

После того как Лотта последний раз щелкнула на клавишах стертый добела знак «точка» и положила перед мужем на стол аккуратно сложенные листы его «Вчерашнего мира», Стефан усталой рукой написал на титульном листе посвящение. Свои мемуары он решил посвятить… нет, не любимой женщине, не родителям, не кому-то из ближайших друзей, как делал всякий раз при издании новелл и рассказов. Он решил посвятить свою главную книгу – книгам, Библиотеке Конгресса в Вашингтоне в знак благодарности за то, что тысячи счастливых «звездных часов» он провел в библиотеках Америки.

* * *

Последний июльский вечер в Оссининге закончился с последней страницей рукописи мемуаров. В начале августа они вернутся в Нью-Йорк и решат собрать друзей в гостиничном номере на коктейль-вечеринку. Прощальный памятный ужин соберет именитых гостей. Приедут Клаус Манн, Бертольд Виртель, Рихард Бер-Гофман, Жюль Ромен, Йоахим Маас. На последнем, малоизвестном для широкой публики имени мне хотелось бы остановиться более подробно по той причине, что именно этому человеку Стефан перед отъездом в Бразилию подарит свою пишущую машинку.

«Почти десять лет прошло с той ночи, когда я уносил прощальный подарок Цвейга с собой. <…> Мог ли автор сделать другому автору более значимый подарок? Для меня это предмет памяти и гордости. Предназначенное мне наследие моего друга. Это моя собственность, и я ее храню». Такими благодарными словами немецкий писатель Иоахим Маас (Joachim Maass, 1901–1972) завершает очерк «Последняя встреча», в котором рассказывает о последней, а стало быть, самой памятной беседе с Цвейгом, состоявшейся в августе 1941 года в Нью-Йорке.

Подражая Томасу Манну и Герману Гессе, Маас в 1937 году напишет рассказ «Снег в штате Небраска», а потом, под влиянием Достоевского, – роман «Завещание» (1939). С зимнего семестра 1940 года он получил работу лектора по немецкой литературе в колледже Маунт-Холуок, а благодаря друзьям, в частности Готфриду Берман-Фишеру, стал соредактором журнала «Neue Rundschau». Представляю вниманию читателей отрывки из очерка «Последняя встреча». Благодаря этим воспоминаниям мы узнаём подробности не только о щедром подарке старшего коллеги и друга, но и чувствуем боль, переживания автора, относительно душевных мук, чудовищном депрессивном состоянии Цвейга в последние месяцы его таявшей на глазах жизни:

«Примерно за полнедели до окончательного отъезда в Бразилию он телеграфировал и попросил меня навестить его в Нью-Йорке. Не было это его стилем – поднимать шум по поводу своих намерений или перемены места жительства. И все же я не увидел в том ничего тревожного и даже обрадовался его пожеланию, уже на следующий день, явившись в город. <…>

Лотта и я сердечно подружились еще в лондонские дни, когда она была его секретаршей. И мы, как всегда при встречах, обнялись и расцеловались. Мне показалось, что его мучило какое-то беспокойство. Не было в нем его обычного веселого внимания. Хотя он явно старался его показать. <…> Мы обедали в венском ресторане. Но знакомые блюда и золотистое крепкое вино не доставляли ему радости. Едва допив до половины, он отставил бокал и отодвинул в сторону тарелку. Он разразился таким раздражением, которое вообще ему не было свойственно. Говорил о дурацких формальностях с отъездом, об идиотстве паспортного и таможенного контроля. <…>

Эта картина навсегда врезалась мне в память: опершись левым локтем на скатерть стола, он сидел со скрещенными ногами и беспрерывно подрагивал то коленом, то ступней, потирал руки. Эти красивые ухоженные руки сжимались и разжимались. Его недовольный взгляд блуждал по залу. Он всегда был вежливым человеком, который наслаждался жизнью. Я попытался спросить его о его последней книге “Вчерашний мир”, о которой мы с ним много говорили. “Уже готова, – ответил он раздраженно, – закончена. Поверь, уже сыт по горло”. <…>

Я не помню в деталях наш разговор. Но общий его тон мне хорошо запомнился. То было настроение муки и безнадежности. Мне было ясно одно: Стефан как человек разуверился в политике, но, конечно, страдал не от политики. Он истекал кровью не от этого. То, что было радостью его жизни: доставлявшее наслаждение, щекотавшее нервы ощущение молодости, и работа со всем, что она приносила: радость чувствовать и переживать, ощущать значимость им созданного, благородная, скромная гордость за достигнутое им и за свою славу, – все теперь было под угрозой. И сам он оказался под угрозой в тот час, когда понял – его молодая сила изменяет ему.

Он начал ослабевать. А так как он не обладал талантом стареть, он оказался в опасной ситуации. И когда мир с его жестокостью и деградацией стал ему ненавистен, его одолело сомнение: действенность его произведений могла бы быть большей, больше, чем их нынешняя значимость. Все это неизменно пришло бы к нему: старение, которое он только что ощутил, испугало и парализовало его. Будущее грозило ему отцветанием, истощением его чувственной возбудимости и способности восприятия. Его работа лишилась бы притока чувственных впечатлений и стала бы терять в своей значимости. Он видел, что вот-вот столкнется с поражением, которое унесет с собой в пропасть все достигнутое им. Лотта в своем страхе едва ли что понимала и могла все это осознать. Она тревожилась, предвидела опасность. Но ни она, ни я тогда в Нью-Йорке и понятия не имели о том, как сильна и близка