в Монтене сегодня только одно: как он, во время, подобное нашему, сохранил себя внутренне свободным и как мы можем в его опыте, читая Монтеня, найти себе поддержку. Я вижу в нем патриарха людей независимого образа мыслей, ангела-хранителя и друга каждого человека свободы на земле, лучшего учителя в этой новой и все же в самой древней и вечной науке – сохранить самого себя. <…> Монтень становится психологом, занимается самоанализом. Кто я – спрашивает он себя. Три, четыре человека до него задавали себе этот вопрос. Он пугается поставленной перед собой задачи. Его первое открытие: трудно сказать – кто. Он пытается смотреть на себя со стороны, “как на другого”. Он подслушивает себя, он наблюдает себя, он становится, как сам говорит, “моим метафизиком и физиком”. Он не спускает с себя глаз и говорит, что на протяжении ряда лет ничего не делал, не контролируя себя».

Эссе Цвейга «Монтень» за ХХ и первую четверть XXI века успели перевести и издать в самых разных странах. Напомню, что именно Монтень был родоначальником жанра эссе и само слово essais в переводе с французского языка означает «опыты, попытки». «Опыты» Монтеня удались на славу своего создателя, это очевидно, как очевидно и то, что «попытки» Цвейга написать о нем эссе увенчались международным успехом.

* * *

Накануне ужаса Пёрл-Харбора, когда 7 декабря 1941 года японские самолеты атаковали американский флот, Стефан и Шарлотта приехали в Рио. Пока он посещал зубного и парикмахера, Лотта отправила в Бат Ханне Альтман письмо, где говорилось, что Стефан чувствует себя лучше и его работа над мемуарами завершена. Она просила найти в кабинете папку с кольцами, где были собраны материалы о Бальзаке. Попросила Рихарда Фриденталя набрать рукопись на машинке и переправить в Петрополис дубликат. Без этой папки Стефан не мог писать дальше. Опережая события, скажем, что желанная посылка пересечет океан спустя восемь дней после смерти Цвейга…

Пару раз осенью и зимой Стефан гостил в Рио у брата Фридерики, юриста Зигфрида (Siegfried Burger, 1869–1951). Он бежал из оккупированной Австрии вместе с женой Клариссой и их единственным сыном Фердинандом на борту спасительной «Океании». Фердинанд пошел по стопам отца, стал работать юристом в коммерческой фирме, в Рио он проживал отдельно от родителей на улице Фаро, 38, в то время как папа с мамой поселились на улице Домингос, 187.

Двадцать третьего февраля 1942 года в спальне мертвого писателя полиция обнаружит пакет, адресованный Фердинанду, где кроме прощального письма на имя его отца лежали запонки, золотые часы и бриллиантовое кольцо. Часы, согласно распоряжению покойного, предназначались Фердинанду, запонки и кольцо – Фридерике. Когану в дополнительных инструкциях было велено передать Фридерике через Фердинанда еще и нотную рукопись Моцарта «Фиалка». Коган просьбу выполнил, и в настоящее время оригинал хранится в Национальной библиотеке Рио-де-Жанейро.

В 1948 году Фердинанд женился на местной девушке Еве и остался с ней жить в Рио даже после того, как в июне 1950 года родители вернулись в Вену. В счастливом браке Фердинанд доживет до девяноста трех лет и скончается в Бразилии в 2001 году.

* * *

По соседству с Петрополисом находился городок Барбасена, куда стремились бежать от когтей и клыков гитлеризма измученные евреи. В Барбасену со всей своей семьей переберется и немецкий банкир Гуго Симон{421} (Hugo Simon, 1880–1950), основавший в Париже в 1930-е годы фонд помощи беженцам «Союз Нового Отечества». В середине 1941 года под чужими именами они пересекли океан и приобрели бунгало с садом, где он занимался разведением бабочек шелкопрядов. В этом же городке на ранчо Крус дас Алмас поселятся известный французский писатель Жорж Бернанос и румынский художник еврейского происхождения Эмерик Марсье (Emeric Marcier, 1916–1990), переделавший скромный двухкомнатный домик под мастерскую.

По просьбе Эрнста Федера Гуго Симон обратился к Бернаносу, чтобы он взбодрил подавленного Цвейга, живущего взаперти, пригласив его к себе на ранчо. В январе 1942 года такая встреча состоялась, Стефан прибыл в город утренним поездом. Готовя встречу двух выдающихся современников, Федер и Симон полагали, что энергичному французу-католику удастся уговорить подавленного и запуганного австрийца объединить усилия на страницах бразильских газет и написать манифест, осуждающий совершаемые преступления против евреев.

Бернанос, в отличие от Цвейга, не молчал. Стоя на самом краю апокалипсиса, он находил мужество вести антивоенные колонки и выступать по радио. Однако даже он с его воодушевлением и пылом так и не смог вселить в австрийского пессимиста уверенность в то, что его голос еще имеет силу. Будучи аполитичным смолоду, Цвейг отказался писать и сейчас, предпочел отмолчаться, считая, что его немецкое слово умерло для Германии, Европы и всего мира. «Эразм обладал великим искусством мягко и незаметно отстранять от себя все, что ему было в тягость, и в любой одежде, под любым нажимом обеспечивать себе внутреннюю свободу».

По завершении траурных дней Бернанос написал статью, где сказал: «Самоубийство Стефана Цвейга не является частной драмой. Еще до того, как последний ком земли упал на гроб знаменитого писателя, информационные агентства уже разносили эту весть по всему миру. Тысячи и тысячи людей, которые считали Цвейга учителем и почитали его как такового, оказались вправе сказать себе, что учитель отчаялся защитить их дело, что дело это обречено на провал. Жестокое разочарование этих людей гораздо больше достойно сожаления, чем смерть самого Стефана Цвейга, так как человечество может обойтись и без него, и без любого другого писателя, но оно не может без боли наблюдать за тем, как сокращается число безвестных, безымянных людей, которые, так и не познав почестей и приносимых славой благ, отказываются соглашаться с несправедливостью и живут единственным оставшимся у них достоянием – смиренной и страстной надеждой».

* * *

Даже мягкий климат и прохладный горный воздух Петрополиса не избавил Лотту от постоянного сухого кашля и одышки, вызванной астматическими приступами. Каждое утро к ней приходил доктор и вводил в вену сыворотку сомнительного состава. К сожалению, ничего не помогало, ночь приносила очередные приступы удушья, и до рассвета несчастная сидела у окна, жадно хватая глотками воздух, протирая платком лицо от соленого пота. Уже не первый раз под дверь их дома неизвестные подкладывали записки с угрозами: «Мы тебя нашли, тебе и твоей жидовке не жить». На улицах Стефан стал бояться собственной тени, постоянно пребывая в страхе преследования. На почтовых конвертах перестал указывать обратный адрес, с незнакомыми и подозрительными прохожими не вступал в разговор, возненавидел радио и новостные полосы газет. Единственным утешением в эти депрессивные дни станет для него упаковка приобретенных ампул с вероналом.

Четвертого февраля он отправил Фридерике письмо, в котором точнее всего отражен его пессимизм от происходящих «мировых потрясений», но и