деньги, можно, но опять не всем: только спортсменам. Мы сунулись со Шмитько – ни фига: «У вас не та карточка». Позвали Левина, в таких делах он – король: «Милая девочка, да какая сегодня погода, то да сё», – и я Щекастику для первого августа купил четыре флакончика для снятия лака (нигде нет) и книгу «Русские поэтессы XIX века». А себе – три пачки лезвий.

На обратном пути из деревни заехали на Ваганьково: гроб с телом Высоцкого не привезли, а многотысячная толпа уже колыхалась вовсю, еле сдерживаемая милицией. Пробиться – невозможно.

А тут ещё один корифей: Михаил Жаров. Вчера с ним говорил по телефону, мол, «Экран» в связи с юбилеем хочет взять интервью. А он: «А юбилей у меня был, я по паспорту родился в 1899 году, а в справочнике ошибка. И потом, что такое „Экран“ – ну, дадите вы строчек 20… Вот хорошо бы найти одну фотографию, где я заснят в роли Алексея в „Оптимистической трагедии“, ещё в Камерном театре… Пришли тогда французы, один знаменитый писатель, не помню кто, с женой, тоже писательницей, и Всеволод Вишневский, тоже знаменитость. Вот есть такая фотография, вокруг неё можно и поговорить, правда, я не знаю, где мне её найти… Позвоните завтра…» Вот такой разговор: «огородами, огородами и к Котовскому!» 80 лет – почти маразм. Как выйду из положения? Непонятно, скоро буду опять звонить…

Встреча с Жаровым состоялась в ВТО, на 5-м этаже, в кабинете Эскина. Михаила Ивановича я еле узнал, это не удалец Меншиков и не грозный Малюта Скуратов, не очаровательный хозяйственник «Еропкин на проводе» и не голубой воздушный извозчик – лётчик Баранов, а старый-престарый человек, высохший, худой, с всклоченными белыми бровями и волосами, старчески небритый, с закрытым левым глазом, плюющийся и заговаривающийся (старость-старость, как ты жестокосердна!). И только когда Жаров вспоминал прошлое, входил в раж, глаза раскрывались, блестели и в размахе рук можно было угадать прежнего знаменитого артиста, сердцееда: «Я, Дусенька, графинь лобызал, а то вас!.. Эх! Я не тюрлюм, тюрлюм, тюрлюм!..» (слова Дымбы из «Выборгской стороны», фильм 1938 года).

В комнате Эскин, такой же экспонат, с дрожащими руками. Кто-то ещё. Входит режиссёр Туманов, постановщик открытия Олимпиады. Жаров: «Здравствуй, родненький, здравствуй, красивенький!» Целуются, и, судя по всему, у них тёплые, милые отношения, пропахшие запахом театральных кулис. Вошла какая-то старая актриса. «Вы ещё живы?» – мило спрашивает Жаров. Она не обижается шутке, а все смеются.

Около часу проговорили с Жаровым, сидя на старинном плюшевом диване. Жаров рассказывал какие-то отрывки из своей жизни, перескакивая с одного на другое. Вспоминал, как до войны его пригласили на концерт в Кремль. Он выступил блестяще, и ему шумно аплодировали, так, как аплодировали только Сталину. Рассказывал, как Георгадзе со свитой приехал домой на его 80-летний юбилей награждать орденом, а он так разнервничался, что чуть не получил ещё один инфаркт… Что досаждали ему мальчишки своими криками: «Вот идёт цыплёнок жареный!» Что нынешние актёры – совсем не те, например, Табаков – актёр хороший, а о себе много понимает, всё «я» да «я», мы, – говорил Жаров, – были не такие, да и нас особо знаменитых было мало: я, Черкасов Коля, Симонов Рубен…

3 августа

Щекино 40-летие прошло шумно и весело… Женя Бочина, посмотрев юбилейный альбом, заявила: «Анька, какая ты счастливая, тебя так любит Юра, да если бы мне сделали такой альбом, я бы пол целовала…» Высказываний и восклицаний было много, приведу ещё одно. Боря Давидовский был в своём репертуаре: «Хотя твой день рождения омрачён безобразной игрой нашей футбольной сборной, ты всё равно остаёшься прекрасной девушкой!» (для памяти: наша сборная проиграла команде ГДР в Лужниках).

7 августа

3-го по ТВ смотрели закрытие Олимпиады. Кто-то заходился от восторга, ну, а я взирал на всё иронически, и слова о том, что «олимпийское звонкое эхо остаётся в стихах и сердцах», совсем не тронули меня, и слюнявый аэростатный «наш ласковый Миша» не вызвал во мне слёз умиления. Я чётко понимал: постановочное действо, отрепетированный триумф…

4 августа компашка пресс-центра поехала на дачу Кости Есенина где-то в районе Балашихи. Меня отвёз и привёз на машине новый «дружок» футболист Виталий Артемьев. А там – «пикник на обочине»; футбол, купание и шашлыки… С интересом разглядывал пропылённое архивное царство Константина Сергеевича – старые газеты, журналы, фото… Дача принадлежала Зинаиде Николаевне Райх, здесь бывали Маяковский, Алексей Толстой, Эренбург, Шостакович, вся театральная братия Мейерхольда… После ареста Мейерхольда и гибели Райх за владение дачей шла гражданская война. «Я ведь был женат трижды…» – сказал с улыбкой Костя Есенин… Вспомнились строки отца, Сергея Есенина:

Жить нужно легче, жить надо проще,

Всё принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

Опускаю разные подробности… На днях присвоили звание народных артистов РСФСР Фатеевой и Ивашову, а Высоцкий умер просто артистом из Театра на Таганке. И официальная пресса молчит о нём. А между тем Юрий Любимов назвал Высоцкого «хранителем национальных скорбей и радостей…». В Лондоне вышла книга Григория Свирского «На лобном месте» о литературе нравственного сопротивления, о магнитофонной революции, о прорывах сквозь цензурный бетон… Первым всколыхнул страну Александр Галич с его итогом: «а молчальники вышли в начальники». Ну, а потом пришёл Высоцкий и начал рвать рубаху на груди: «Долго жить впотьмах привыкли мы…» Сегодня Запад берёт Высоцкого к себе, как «своего», а нам, точнее власти, он вроде бы не нужен совсем – злопыхатель?.. Всё это уже было. Когда-то мы вычеркнули из русской литературы не кого-нибудь, а лучшего – Ивана Алексеевича Бунина… А «кабацкий поэт» Есенин? А замалчивание Ахматовой и Пастернака?.. Кого только не тащили на лобное место…

10 августа

Снова на работе. Пятьдесят олимпийских дней позади, и хотя и были там свои интриги и аферы Коршунова, но это была всё же свобода. А вышел, и снова клетка: сиди и чирикай на кооперативные темы. Пытка за 210 рублей. Хочешь кушать – чирикай… Снова пошла жизнь со жгучим желанием: скорее бы пятница!.. И два дня дома – сам себе хозяин. И где искать покой? В стихах Карамзина («К самому себе», 1795 г.):

Стенать во мраке и терзаться?..

Что пользы? Рока и небес

Не тронешь ты своей тоскою

И будешь жалок лишь себе…

…Умей спокойными очами

На мир обманчивый взирать,

Несчастье с счастьем презирать!