определённая возрастная черта: вдруг осознаёшь, что едешь с ярмарки. Отсюда – тревога в душе, физиологическая нестабильность, пошаливание нервишек и всё такое прочее. Нечто подобное пережил и я: переход возрастного барьера. Но сейчас вроде всё нормально. Искусство, литература, философия, поэзия, кино, живопись, Календарь и даже нестареющий футбол – всё это по-прежнему меня увлекает и держит на повышенном жизненном тонусе. Мне жить интересно. Впитывать знания. Постигать мир. И даже старость меня не страшит. Есть Щекастик. Нам никогда не бывает скучно вдвоём. Мы как два крыла…

14 июня

Наконец решилось с Олимпиадой. Я назначен в качестве старшего инспектора в Службе при Управлении олимпийской пресс-службы. Бумага-то есть, а согласие? Иду к Фомину, и он неожиданно соглашается меня отпустить: «Что ж, это почётно… не забудь только билетики мне достать…» Почему-то легко согласился, тоже непонятно, то ли из-за настроения, то ли из-за ситуации: журнал вскоре должен отчитываться на правлении Центросоюза, и, может быть, ему на руку кадровые трудности по объективным причинам: вот, мол, берут людей на Олимпиаду!

Для альбома «Ще-40» написал два стихотворения.

Сорок. Сорок подскочило.

Незаметно. Исподволь.

Всё, что раньше веселило,

То теперь вселяет боль.

Но зато – мудрее мысли,

Глубже чувства, шире взгляд.

Будто распахнулись выси

И увиден жизни лад.

Лад не лад, но пониманье

К сорока годам пришло:

Жизнь – увы, не воркованье,

А сплошное ремесло.

Хорошо, когда ты мастер:

Жизнь и так, и сяк куёшь.

А когда над ней не властен,

Не поможет даже ложь.

Ложь о том, что всё прекрасно,

Всё чудесно, чёрт возьми.

Сорок лет ведь не напрасно

Караулят у двери.

Будем верить очень страстно:

Не напрасно, чёрт возьми…

18 июня

Итак, я, лично негативно относясь к Олимпиаде, неожиданно сам для себя встал на олимпийскую стезю… А Москва тем временем вся в предолимпийской строительной лихорадке: строят, мажут, белят, прихорашивают. На предприятиях, и в частности у Ще, людей задёргали разными идиотскими инструкциями: что можно, что нельзя… рассказывают, что в МГУ собирали студенток, готовящихся встать за прилавок книжных магазинов, и учили, как надо объяснять, почему нельзя купить Пушкина и Толстого, надо, мол, как-то «выкручиваться». А одна студентка и говорит: «А я не могу, меня мама с детства приучила говорить правду!» Скандал. О боже…

20 июня

Первое заседание пресс-центра у Анатолия Коршунова: «Что вам делать? Вот Шмитько принесёт работу, посмотрите её… а пока до понедельника можете быть свободным… но не беспокойтесь: в табеле вы есть, зарплата идёт…» Словом, сумятица, хаос, неразбериха, – самое время сачкования. Хотя, конечно, потом, ближе к Олимпиаде, будет жарко.

29 июня

Мне выпала доля написать вступительные две странички «Олимпиада – вклад в дело мира» за Попова, заместителя председателя оргкомитета «Олимпиада-80». Что и сделал с утра сегодня…

После совещания Есенин рассказывал о своих итальянских впечатлениях. О футболе, о настоящем футболе, а не об олимпийском, который Коршунов назвал «мелкотравчатым». Смотрел я на старого, но лучащегося от довольства Есенина и думал: какая разная судьба у отца и сына, да и какие разные они: отец – песенно-русский витязь, а сын похож на преуспевающего еврейского лавочника где-то в Амстердаме (кровь Зинаиды Райх оказалась сильнее есенинской).

В субботу, несмотря на хмурую погоду, поехали с Ще навещать Олю в Звенигород. Подышали воздухом, повидали Ребёнка. Вновь смотрели Саввино-Сторожевский монастырь. Оказывается, мы сюда приезжали с экскурсией лет 7 назад. Он был в полуразрушенном-полуреставрированном состоянии, в таком и остался. А ведь историческое место: основан в 1398 году, здесь жил царь Алексей Михайлович, бывал Никон, стояли отряды Лжедмитрия, укрывалась Софья с малолетним Петром. Рядом с монастырём был бивуак французов в 1812-м и так далее. Но всё это в запустении. Вот олимпийские объекты драят, чистят и холят, а старина… Мы всё более становимся страной Иванов непомнящих…

Сегодня с утра пошли в магазин: батюшки-светы! Олимпийское изобилие – ветчина, растворимый кофе, диабетические сырочки и прочая невидаль. И мало народу. Как-то непривычно и несколько тревожно, как перед концом света…

1 июля

Вчера поехал на «Динамо» к 10. Стадион оцеплен милицией, стоят даже около туалетов: живая картина Сантьяго (времён генерала Пиночета), только нет колючей проволоки, не слышно выстрелов и нет трупов. Но всё равно как-то неприятно.

6 июля

«Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Какая-то беготня туда-сюда, чего-то постоянно жду, ожидаю, на что-то надеюсь… Начал названивать в «Современник». Дозвонился. Волчек говорит: приезжайте. Помчался на Кировскую, к Чистым прудам. С 15 до 16 шла беседа-интервью. В жизни она – нормальная женщина, не урод, как в «Осеннем марафоне». Излила на меня свои обиды на кинематограф. Весь её эмоциональный монолог изложил в интервью…

Впервые попал в Кремлёвский дворец съездов (очень много и не так уж много вкуса). Смотрели с Ще «Лебединое озеро». Одетту и Одиллию танцевала Михальченко, принца – Фадеечев, злого гения – Лагунов, шута – Зернов и т. д. Дирижёр – знаменитый по истории с «Пиковой дамой» Жюрайтис. Конечно, всё это сладко-чарующе: музыка, декорации, танцы. Но. Тут мне встретились слова старейшей балерины Елизаветы Гердт: «С годами становишься мудрее, ко многим жизненным неприятностям я теперь отношусь вполне хладнокровно. Только не могу видеть спокойно, когда „грязно“, неправильно танцуют». Я не балетоман, и то было видно, как много помарок допускает кордебалет, а одна даже шлёпнулась в испанском танце. И вообще – и в этом с Ще сошлись, – классический балет устарел, нет страстей, нет борения, нет мыслей – всё рафинадно-сладенько. На Западе балет пошёл по другому пути.

8 июля

Моё Ватерлоо – Галина Волчек. Проявим, однако, хронологическую выдержку. Во-первых, погода, Ужасная. Холодно, с утра 14 градусов. С маленькими перерывами идёт дождь, то мелкий, то стеной. Влажность доходила до 92%. По радио обещают «нормализацию погоды», но пока никакой нормализации и никакого лета…

…Рванул в «Современник», поднялся на 4-й этаж и стал ждать Волчек. Очередное совещание. Доносятся слова про партбюро. Выходит красный, взбудораженный артист Щербаков (то ли его чистили, то ли он кого-то чистил). А вот появляется и Волчек. Улыбается: «Проходите, я сейчас». Всё очень мило. Появляется снова, я ей протягиваю текст с интервью и объясняю, что начало тут неудачное (про богиню, которая повелевает, – и она, естественно, скривилась), но его