Елена пришла, когда совсем стемнело. Она тихо вошла в избу, скрипнув половицей и легко притворив дверь. Александр, услыхав ее приход, вздрогнул, открыл глаза, и понял, что спал. В избе было темно. Лишь лучина горела у образа в углу. Князь поднялся с лавки, на которой сидел, и скорее почувствовал, чем увидел, как она кинулась к нему, обвила руками, прижалась всем телом. Он обнял ее и подхватил на руки. Так, слегка раскачивая, и прижимая к себе, как малое дитя, держал на руках свою драгоценную ношу. Они были вдвоем. Ратмир уже давно караулил на дворе. Шепча ему что-то малопонятное, она потянулась устами к его устам, и они слились в долгожданном поцелуе. Затем он посадил ее на колени и прижал ее чело к своему десному плечу. Сердце билось в груди неровными, бешеными толчками. Нужно было успокоиться и пережить трудный миг долгожданной встречи после разлуки. Она что-то пыталась еще шептать ему на ухо, но он приложил указательный перст к своим устам, прося ее подождать. Слезы подступили к очам, к горлу и потому Александр не мог и не хотел говорить. Она послушно замолчала и еще сильнее прижалась к нему. Так, в полном молчании, они просидели минут десять. Затем князь обрел дар речи и тихо заговорил с ней. Он ничего не спрашивал у нее, только говорил о том, как истосковался сердцем и как ждал ее возвращения. Она внимательно слушала и, вытирая дланью катившиеся по ланитам слезы, легко кивала головой. Затем они вновь долго и до боли в устах целовались и гладили друг друга по ланитам. Елена расстегнула ворот его кафтана и запустила свою теплую и нежную длань ему на грудь под рубаху. Ее персты трепетно коснулись его груди. Волнение Александра прошло окончательно, и он всем телом ощутил могучий и страстный порыв и влечение к любимой женщине.

Широкая лавка у стены уже была застелена овчинами и, наброшенной поверх них льняной тканью. Он поторопился и почти сорвал с ее головы и плеч большой темный плат. Но она прошептала ему на ухо, чтобы он не спешил, ибо она уйдет только на рассвете. Тогда он медленно потянул с ее талии поясок, расстегнул и снял летник с парчовыми «вошвами» (нашивками). Следом скинул нижнюю льняную рубаху, излучавшую аромат ее молодого женского естества; Она нежно ласкала его длани и, казалось, отвечала на его движения всем своим телом. Когда обнажились ее небольшие белые груди, он по очереди брал устами соски, долго и нежно целуя их и лаская своим языком. Она же тем временем распустила свои густые, темно-русые волосы и обвила ими его. Еще через какое-то время Елена сняла с него пояс и расстегнула на нем кафтан до самого низа. Он сам стянул через голову рубаху, снял сапоги, скинул порты, исподнее платье. Оставшись, в чем мать родила, обнял и потянул ее за собой на ложе. Они укрылись большим овчинным тулупом. Но их стопы ног торчали из-под овчины и соприкасались друг с другом. Долгий поцелуй соединил их опять…

Александр просто не запомнил, как они стали близки в первый раз после долгой разлуки. Все тогда слилось в его сознании: и поцелуи, и ласки, и шепот страсти. Потом он откинулся на спину, а она положила к нему голову на грудь и заговорила настороженно, с печалью в голосе. Он не сразу понял, о чем она говорила, но гладил ее волосы перстами и дланью ошеей руки. Однако нотки настороженности и какого-то смущения в ее голосе заставили его напрячься и вслушаться в ее слова. Первое, что он понял из сказанного ею, поразило его острой болью и обидой, ударив в самое сердце. Все, о чем он с ужасом думал последние годы, отгоняя от себя дурные мысли, вдруг предстало перед ним во всей полноте и страшной неотвратимости…

Она говорила, что это, наверное, не надолго. Ее братья и дядья давно уже зовут и хотят увидеть их. Ее матушка уже более семи лет не видела своих сыновей и страшно истосковалась по ним. Братья писали, что татары опять пойдут на Русь, и в другой раз могут дойти до Новгорода да взять его. Потому не мешало бы их матери и сестрам погостить у них и выждать время. До Медвежьей же Головы не так уж далеко — всего дней десять пути, а оттуда — рукой подать до Пскова…

В голове у князя зазвенело, словно ударили в гулкое било. Сердце обожгло огнем, и оно бешено заколотилось в груди. Перед глазами явился образ залитой кровью, выжженной пожарами, окутанной дымами, пропитанной гарью Чудской земли. Из глубин памяти, будто со дна омута, всплыли берега и кровавые воды реки Омовжи (Эмбаха), с плывущими и перебитыми воями. Он вспомнил и увидел яростные лица людей — немчинов, чуди и русичей, с ненавистью и остервенением дравшихся тогда насмерть у реки. Затем среди едкого желтого дыма и огня пожара явилась яблоня с повешенным на ней стариком, страшные в своей тоске глаза полоняников. С ужасом понял он, что Елена лишь успокаивала себя, хотя даже представить не могла, о чем сама говорила. Ему захотелось орать во все горло и лить слезы, умолять ее не оставлять его, не уезжать в безвестные чужие края. Но Александр только страшно заскрипел зубами и мучительно застонал сквозь сжатые уста.

Он ни о чем не стал расспрашивать ее и далее. Спросил лишь одно, когда едут. Елена ответствовала, что матушка намерена отправляться седмицы через две. В Новгороде были у нее дела. Задумала она при храме святого Павла-исповедника, что созижден был покойным ее мужем и отцом Елены Симеоном Борисовичем, устроить женский монастырь для сирых вдов, чьи мужья погибли во время татарского нахождения. Матушка делала большой вклад в устраиваемую обитель, чтобы каждый день поминали покойного мужа, а всю их семью о здравии. Александр молча слушал ее, пытаясь не пропустить ни одного слова, и с ужасом думал о том, что предстоит неизбежная, горькая разлука. Вскоре и она замолчала и стала нежно гладить его своей дланью по груди и ланитам. Чувство страсти вновь вспыхнуло в нем и на какое-то время приглушило нараставшую боль.

В этот раз после страсти необыкновенная нежность и дивное, тонкое чувство полного соединения с ней овладело Александром. Он, как потом казалось ему, был немного хмелен, хотя и не пил ничего. Тонкий и божественный хмель любви разлился по всему его телу от корней волос и до пят. Она была тиха и недвижима. Он почти не шевелился. Они лежали с открытыми очами и смотрели друг другу в зрачки. Он, не помня себя, шептал ей какие-то мало различимые ухом, но чудные и полные обожания, слова, подобные молитве. Она же, видя, что с ним творится что-то необычное и неописуемое, пыталась понять смысл его слов. Но не понимала, а только чувствовала ч го-то великое и вечное, замирая от этого чувства. Он был ее частью. Ему же казалось, что какая-то великая и спокойная река несет их на поверхности своих вод в бесконечный океан любви и страдания, счастья и боли.

Потом и это прошло. Страсть, вызванная ее ласками, выжгла остатки боли и наполнила сердце. Он вдруг понял, что сейчас не стоит жалеть о прошлом, думать о будущем. Пусть все решается само собой, так, как хочет того Господь. Сейчас же надо брать от жизни то, что послано ему. Эти мысли пробудили в нем мужское начало, и он с остервенением и вожделением овладел ей. Она стонала от сладости и боли. Но он не завершил начатого. Его уста терзали и пили ее. Страсти, казалось, не будет конца. В глубине своего сознания и своей души Александр понимал, что мстит ей за боль, которую она причинила, причиняла и еще причинит ему. Однако сделать с собой и со своими чувствами ничего не мог. Это исступление продолжалось с ним до самого утра. Елена полностью была в его власти, порой, несмотря на боль, теряла ощущение самой себя, и ей казалось, что она принадлежит ему полностью, как какая-то вещь. Не вынося уже этой пытки лаской, она, совершив усилие над собой, развернулась к нему спиной и легла на живот. Но он по-прежнему, уже со спины, продолжал лобзать ее тело и гладить ее дланями и перстами. Все, что только было в ней от маковки головы и до пальчиков ног было перецеловано им в это утро. Наконец, когда она была уже в полном изнеможении, он вновь овладел ею. Страсть его была так велика, что она уже несколько раз дошла до предела положенного в любовном общении между мужчиной и женщиной. Он же лишь единожды.