Он обладал превосходным чувством юмора, имел отличный художественный вкус…

С исключительным достоинством нес он отраженную славу своего знаменитого отца (ведь Тимур был еще и литературным персонажем), а затем и своего знаменитого сына. Я отношусь к поколению первых читателей Аркадия Гайдара, т. е. читал все его новинки по мере их появления. Я хорошо представляю себе всю широту и мощь его тогдашней популярности и понимаю, как нелегко было быть сыном Гайдара. Но, думаю, стать отцом Гайдара оказалось для Тимура даже трудней.

…Последние годы они с Ридой подолгу жили за городом. Рида – это уменьшительное от Ариадна. Она дочь волшебного уральского сказочника Павла Петровича Бажова. Вот, если угодно, такие писательские дети: он – контр-адмирал, она – доктор исторических наук.

Они были трогательной парой. Рида звала его Тимурочкой (заглазно тоже). Спокойная, разумная, уравновешенная, она замечательно его дополняла…

Когда он почти внезапно умер, выяснилась его воля: развеять его прах над тем дачным поселком.

…Я находился при этом. Зимние сосны в чистом морозном воздухе. Залпы ружейного салюта. Все просто, высоко, естественно».

Рядом с пилотом вертолета был Егор Гайдар.

Он и выполнил последнюю волю отца.

Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же.

А. Гайдар. Тимур и его команда, 1940

Герой повести Гайдара «Судьба барабанщика» берет в библиотеке книгу о мальчике-барабанщике – он убежал из дома и примкнул к армии, которая сражалась одна против всего мира.

На него наклеветали, обвинили в измене и он с тяжелым сердцем покинул свой отряд.

Но вскоре «странные дела начали твориться вокруг отряда».

Вдруг среди беспросветной ночи «затрубил военный сигнал тревогу, и оказывается, что враг подползал уже совсем близко.

Толстый же и трусливый музыкант Мишо, тот самый, который оклеветал мальчика, выполз после боя из канавы и сказал, что это сигналил он.

Но это была ложь.

…Ярость и негодование охватили меня при чтении этих строк, и слезы затуманили мне глаза.

Это я… то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы… («Судьба барабанщика», 1939).

…Получается, дед Аркадий Гайдар знал, что ли, что его внука тоже ждет что-то вроде этого?..

«– …Мало вам того, что вы облазили и обломали все сады, даже у старух, даже у осиротевшей девчурки; мало того, что от вас бегут даже собаки… У тебя на шее пионерский галстук, но ты просто… негодяй.

Тимур был бледен.

– Это неправда, – сказал он. – Вы ничего не знаете.

.. Тимур стоял и молчал.

– …Ну что, комиссар? – спросил Квакин. – Вот и тебе, я вижу, бывает невесело?

– Да, атаман, – медленно поднимая глаза, ответил Тимур. – Мне сейчас тяжело, мне невесело».

Бальзака, Диккенса или Толстого совершенно заслуженно ставят выше Дюма, и я, со своей стороны, их предпочитаю, но это не мешает мне сохранять горячую любовь к писателю, который был отрадой моей юности и в котором я и поныне люблю силу, жизнерадостность и великодушие.

А. Моруа

…Приходите опять, татары, и заграбьте все: мы не стоим не только свободы, но и бытия государственного.

Кн. П. А. Вяземский – письмо А. И. Тургеневу, 1819

.. Он взял в руки любимую книжку своего отрочества, открыл наугад.

Он знал ее почти наизусть – как и «Трех мушкетеров». В далекие годы «Три мушкетера» волновали его намного больше. А в последние годы стали больше занимать поступки и чувства мушкетеров двадцать лет спустя – не брызжущих авантюрной энергией юношей, а зрелых мужчин. Достигших, собственно, того примерно возраста, в котором находился теперь он сам.

Книжка открылась на сцене, когда Верховный суд должен приговорить Карла I к смертной казни.

«– Настоящее обвинение предъявляется нами от имени английского народа.

Эти слова вызвали ропот на трибунах…»

И мужской голос, «твердый и гневный, прогремел сзади д’Артаньяна:

– Ты лжешь! Девять десятых английского народа ужасаются твоим словам.

Это был голос Атоса, который вне себя от бешенства, стоя с поднятой рукой бросил этот вызов общественному обвинителю».

Егор в который раз перечитал эти строки с удовольствием. Дальше – переполох, крик врага мушкетеров: «Стреляй в эту трибуну!»

Их ловкое исчезновение, восхищавшее его в детстве: «Суматоха была невообразимая. Более получаса никто не мог расслышать собственного голоса».

Но сегодня читателя этих страниц занимало иное, чем в детстве. Предположим, Атос прав (хотя в этом можно сомневаться). Но почему же не слышен голос этих девяти десятых народа?..

Мысль его, конечно, автоматически перенеслась из Англии XVII века в сегодняшнюю Россию, в ее безмолвие на огромных заснеженных пространствах…

Он стал читать про несчастного Карла I дальше.

«Но напрасно старался он проникнуть взорами в толпу, напрасно просил он у Бога послать ему, как луч надежды, сочувственный взгляд. На него отовсюду смотрели тупые и испуганные лица; он чувствовал вокруг себя лишь ненависть и злобу».

Да-а-а… Что-то это ему напоминает.

И вот Карл, приговоренный к казни, идет из зала суда.

«…Он подошел к выходу. Здесь теснилась громадная толпа народа, который не нашел места на трибунах и желал насладиться хотя бы концом зрелища, самой интересной части которого ему не удалось видеть. Среди этого неисчислимого множества людей король не встретил ни одного сочувственного взгляда; всюду видны были угрожающие лица».

Он поймал себя на том, что слишком уж, не менее остро, чем в детстве, сочувствует несчастному монарху. В детство, что ли, впадает?..

«С болью в сердце король продолжал свой путь, но не успел он сделать и ста шагов, как какой-то разъяренный человек, протиснувшись между двумя конвойными, плюнул ему в лицо».

Егор вздрогнул. И сам удивился – почему?..

«Одновременно раздались громкий смех и смутный ропот. Толпа отступила, затем вновь нахлынула и заволновалась как бурное море».

Он понял – почему. Он живо представил – точно так же было бы сегодня с ним в его стране, если бы он отдан был бы под суд и его бы повели под конвоем сквозь толпу…