Порхая, болтовня, как положено, затрагивает архивы. Виктор витийствует, распаляется, собирает около себя кружок заинтересованных слушателей. Набегает целая маленькая толпа послушать об архиве барона Роберто Ороса ди Бартини, запечатанном в цинк до две тысячи двухсотого года и почему-то уничтоженном как раз тогда, когда громовый Бэр дотянулся до него своими исследовательскими щупальцами. Публика охает. Виктор в центре внимания, а ведь пришел сюда мрачным букой. Выпил бокальчик и гляди как взыграл. Самому удивительно.

— Барон Бартини, ну как, не знаете его? Эмигрировал в Россию. Строителем коммунизма. Создал советское авиастроение. Пытался проектировать сверхзвуковые лайнеры, когда еще не существовало и простых. Это дедушка советской космической программы. Его прозвали «советским Сен-Жерменом». Считается еще и прототипом Воланда. Который, Воланд, кстати, сам был по профессии наш коллега, архивист. Кто помнит, Воланд говорит Берлиозу на Патриарших прудах: «В Москве в библиотеке обнаружены рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, требуется, чтобы я их разобрал».

— Воланд — архивный черт?

— О, признайтесь, этот Воланд работает у вас в «Омнибусе»!

Кто-то снова вернулся к разговорам о подделках. О вбросах поддельных документов в авторитетные архивы… Виктор, сорвав свой аплодисмент, решает, что пора покидать бал. Бал у Воланда. Вернувшись в гостиницу не поздно, Виктор не спешит на свой этаж, а прежде заглядывает в цокольный, где праздник издательства «Сёй» в одном из залов «Франкфуртер Хофа».

На него там уставились все те, с кем он четверть часа назад распрощался в офисе «Фишера». Оказывается, не он один мастак вот так вот с парти на парти перепрыгивать. Ладно, пойти-ка и тихо обдумать в спокойном номере отеля свои невеселые дела.

Ульриху звонить уже поздно. Что его пассия-адвокат? Что сказала и была ли на Мирейкиной квартире? Ну, это не узнать. Подожду до завтрашнего утра.

Хуже то, что Наталия не побывала на моей квартире, не позвонила, ни в коей мере не летит сегодня вечером сюда ко мне во Франкфурт и хочет ли прилететь завтра — не можно знать.

Если она прилетит, куда мы с ней оба приклоним головы — не можно знать.

Равно как и не можно совсем ничего знать о Мирей. Только что ее нет…

От всех этих мыслей Виктор, естественно, не засыпает. Да и кто может спать в полнолуние. Тут хоть каждую ногу отдельно укладывай, убаюкивай… Типичная ночь для хорошего снотворного. Но снотворного нет. Рассудок мечется. Очи хоть закрыты, но глядят.

Всякий раз, когда Вика от беспокойства уснуть не может, он вспоминает, как Плетнёв рассказывал о бомбежках с горизонтального полета: вот они-де клонили в сон! И дедик тоже говорил, что самое неутолимое и сильное желание на войне — выспаться.

Лежа в постели, Вика сверлил глазом телевизор. Очки тихо сползли, но картинка не расплывалась и не блекла. Улучшается у него зрение к старости, что ли? Передавали ток-шоу с участием Лёдика и дедика и на соседних с ними табуретах мило одетых Леры с Люкой, временно прекративших пикироваться. А-а, нашелся все же ролик, который Вика не досмотрел позавчера. Но нашелся не в компьютере. Оказывается, ролик-то был телевизионный! Плетнёв с блеском модерировал. Все были счастливые, с рюмками водочки, с мелкими бутербродиками. Разговор витал вокруг ожидания Бэра. Обещано было, что он вот-вот. Но никто не верил, что Вечный жид не обманет, пожалует на передачу. Еще посмотрим, вовремя ли сядет самолет.

Деду не сиделось, он блуждал по студии, хватался за юпитеры и командовал:

— Женя, поверни, дай задний фон. Двенадцать-четыре включи.

— Выключи корыто!

— Нина, второй шевели, дай один-двенадцать.

— Да что вы делаете. Так нельзя. Полосы идут по всем задникам.

Те, кем он помыкал, ставя свет, были, похоже, херувимами. Видны были только их лица и крылья, прирощенные бог весть к чему. У херувимов нет плеч. И рук у них нет. Чем бестелесные ангелы жали кнопки, и вообще — жали ли их? Или только соглашались с дедом и кивали? Вика не умел понять.

Дед перекукукивался с ангелами. Софитов прибавлялось. Всюду отражались то расплывчатые, то резкие тени. Вот сидит тень, важно дуется — ну, член Союза писателей или кто там, кто-то забронзовевший, пальто с шалевым воротником, шапка, как у Брежнева, — а на стене тень этой тени, молодая, худая, военных лет, и дедик картонные вырезные фигуры перед прожектором мастачит, быстро ножницами вертит, делает картонные патронки; тени от них откидываются на стены, садятся за стол, к людям подсаживаются тени в полный рост, там у них и любимые жены, а у некоторых несколько: одна уходит, другая появляется. И радости, и все, чего им в жизни хотелось и не получили. Кому-то дед выкроил удочку, другому выкроил четверых внучат. Выбрасывает руку в сторону Вики. Вика, сообразив, просовывает ему в щель с краю экрана картонный архивный разделитель. У Вики этих разделителей полно. Двадцать, тридцать. Один за другим он затискивает их в руку деда, тот втягивает куски картона в щель между экраном и корпусом телевизора, как в копилку. Дед радостно протаскивает картон в щель сбоку экрана к себе и режет. Выкроил для Лёдика Букеровскую премию. Выкроил для Лерочки порцию копченого угря послевоенного, прибалтийского.

Про войну разговор идет.

— А Ульриха бы.

— Да его еще не демобилизовали.

— Пилигрима?

— Его тоже не демобилизовали пока…

— Ну тогда Тоби Джагга. Только без преследователя, пожалуйста. Сейчас фильм о нем снимают. Когда снимут — от преследователя он не отделается уже.

Дед со вкусом ставит свет для первой сцены о пилоте, разбомбившем Дрезден, Тоби Джагге. Актер Паттинсон улыбается французской улыбкой. Воплощение ускользания, безответственности, кочевья, кичевой несуразицы. Отражатели, тенты, зонты, диммеры. Направленные пучки света вырисовывают размытый фон, то ли молоко, то ли облако.

Через головы съемочной группы, через софитные провода Лёдик, бурно жестикулируя, ввязывается в интересную беседу с Тоби Джаггом.

— Ну а вы как воевали? Что для вас было важней всего?

— Кто, мы, англичане? Ожидание. Сокрушительное оружие должно было появиться. И мы думали — тогда войне в один день конец.

— В Первую мировую немцы думали, что у англичан есть непобедимые роты дрессированных обезьян, а у французов фиолетовые лучи. Ну а в эту войну ждали в общем-то ядерную бомбу, хотя и не знали этого словосочетания.

— Сверхоружия. Мы ждали сверхоружия от немцев или от советских.

— А бахнули им американцы.

— Бомбу на Тихом океане американцы сбросили от мягкосердечия. Они не привыкли созерцать жестокость. Не в состоянии. Их корежило от одного вида той тысячи военных могил под крестами, которые остались на безымянных островах, за каждый из которых шла многонедельная битва. У американцев нервы. Не переносят точечной жестокости. Ну и вот, им проще навинтить несколько винтов, активировать взрыватель, нажать кнопку, брякнуть бомбу, кончить с этим, вернуться в свой Мэриленд. Не расстреливать никого, не вытаскивать за ноги чужих мертвецов, не хоронить ребят.