Хорнблауэр поспешил отделаться от тягостных воспоминаний. По крайней мере, нуждаться Мария не будет — британская пресса позаботится, чтобы правительство выполнило свой долг. Он догадывался, какие статьи появятся в ответ на сообщение Бонапарта: яростное негодование, что британского офицера обвинили в пиратстве, нескрываемые подозрения, что он хладнокровно умерщвлен, а не погиб при попытке к бегству, призывы к ответным мерам. До сего дня британская пресса редко писала о Бонапарте, не вспомнив другого британского капитана, Райта, который якобы покончил с собой в парижской тюрьме. В Англии были уверены, что Райта убили по приказу Бонапарта — то же подумают и о нем. Занятно, что самые действенные нападки на тирана основаны на действиях с его стороны пустячных либо приписанных ему. Британский пропагандистский гений давно обнаружил, что легче раздуть пустяк, чем обсуждать общие политические принципы: газеты отведут больше места обвинениям Бонапарта в гибели одного-единственного флотского офицера, чем преступной природе, скажем, вторжения в Испанию, в ходе которого перебиты сотни тысяч невинных людей.

Леди Барбара тоже прочтет о его смерти. Она опечалится — в это Хорнблауэр готов был поверить, но глубока ли будет ее печаль? Эта мысль пробудила к жизни целый поток догадок и сомнений, которые он в последнее время пытался позабыть, — вспоминает ли она о нем, пережил ее муж ранение или нет и на что он, Хорнблауэр, может надеяться при любом исходе.

— Мне жаль, что это сообщение так сильно вас огорчило, — сказал граф, и Хорнблауэр понял, что все это время за ним внимательно наблюдали. Его захватили врасплох, что с ним случалось редко, но он уже взял себя в руки и выдавил улыбку.

— Это значительно облегчит нам путешествие по Франции, — сказал он.

— Да. Я подумал о том же, как только прочитал. Поздравляю вас, капитан.

— Спасибо, — сказал Хорнблауэр.

Однако лицо у графа было встревоженное — он хотел что-то сказать и не решался.

— О чем вы думаете, сударь? — спросил Хорнблауэр.

— Всего лишь о том, что в некотором смысле ваше положение стало теперь более опасным. Вас объявило погибшим правительство, которое не сознается в ошибках — не может себе этого позволить. Боюсь, что оказал вам медвежью услугу, столь эгоистично навязав вам свое гостеприимство. Если вас поймают, вы будете мертвы; правительство позаботится, чтобы вы умерли, не привлекая к себе дальнейшего внимания.

Хорнблауэр с непоказным безразличием пожал плечами.

— Так и так бы меня расстреляли. Разница невелика.

Он переваривал сообщение, что современное правительство балуется тайными убийствами, и даже готов был счесть это напраслиной — он бы поверил, скажи ему такое о турках, даже о сицилийцах, но не о Бонапарте. Он немного ужаснулся, поняв, что тут нет ничего невозможного — человек, обладающий безграничной властью и поставивший на карту все, окруженный сатрапами, в чьем молчании уверен, не станет выставлять себя на посмешище, если может обойтись простым убийством. Мысль была отрезвляющая, но Хорнблауэр заставил себя бодро улыбнуться.

— Ответ, достойный представителя мужественного народа, — сказал граф. — Однако о вашей смерти узнают в Англии. Боюсь, мадам Оренблор будет опечалена?

— Боюсь, что так.

— Я бы изыскал способ отправить письмо — моим банкирам можно доверять. Другой вопрос, разумно ли это.

Если в Англии узнают, что он жив, узнают и во Франции — его снова начнут искать, на сей раз еще тщательнее. Мало пользы Марии узнать, что он жив, если в результате его убьют.

— Думаю, это было бы неразумно, — ответил Хорнблауэр.

Он ощущал странную двойственность: Хорнблауэр, для которого он так хладнокровно планировал будущее, чьи шансы выжить оценивал так математически точно, был марионеткой в сравнении с живым Хорнблауэром из плоти и крови, чье лицо он видел в зеркале, бреясь сегодня утром. Он знал по опыту, что эти двое сливаются лишь в самые опасные минуты — так было, когда он плыл в водовороте, спасая свою жизнь, или ходил по шканцам в разгар боя — и в эти минуты приходит страх.

— Надеюсь, капитан, — спросил граф, — новости не слишком вас огорчили?

— Ничуть, сударь, — ответил Хорнблауэр.

— Чрезвычайно рад слышать. Возможно, вы с мистером Бушем не откажете мне и госпоже виконтессе в удовольствии видеть вас сегодня вечером за карточным столом?

Вист был обычным вечерним времяпровождением. Граф любил игру, и эта общая черта тоже связывала его с Хорнблауэром. Однако, в отличие от Хорнблауэра, он основывался не на просчете вероятностей, а на чутье, на некой инстинктивной тактической системе. Удивительно, как он иногда первым же заходом попадал партнеру в короткую масть и забирал у противников верные взятки, как часто в сомнительной ситуации интуитивно угадывал выигрышный ход. Иногда эта способность покидала его, и он весь вечер сидел с горькой усмешкой, проигрывая роббер за роббером безжалостно точным Хорнблауэру и невестке. Но обыкновенно сверхъестественная способность к телепатии приносила ему победу — это бесило Хорнблауэра, если они были противниками, или донельзя радовало, когда они играли вместе, — бесило, что его мучительные расчеты шли прахом, или радовало, что они полностью оправдались.

Виконтесса играла грамотно, но без особого блеска и, как подозревал Хорнблауэр, игрой интересовалась исключительно из любви к свекру. Кому вечерний вист был истинным наказанием, так это Бушу. Он вообще не любил карточные игры, даже скромное «двадцать одно», а в тонкостях виста терялся совершенно. Хорнблауэр отучил его от самых скверных привычек — например, спрашивать «а козыри кто?» посередь каждой партии, заставил считать вышедшие карты и запомнить, с чего обычно ходят и что сбрасывают, сделав из него партнера, чье присутствие трое искусных игроков могут вытерпеть, чтобы не отказываться от вечернего развлечения. Однако для Буша эти вечера были одной нескончаемой пыткой: он сосредоточенно сопел, ошибался от волнения, мучительно извинялся — страдания еще усиливались тем, что разговор велся на французском, которым Буш так и не смог сносно овладеть. Он мысленно относил французский язык, вист и сферическую тригонометрию к разряду наук, в которых ему поздно совершенствоваться и которые, дай ему волю, полностью перепоручил бы своему обожаемому капитану.

Ибо Хорнблауэр говорил по-французски все лучше. Отсутствие слуха мешало ему освоить произношение — он знал, что всегда будет говорить как иностранец, — но словарь расширялся, грамматика улучшалась, а идиомы приходили на ум с легкостью, неоднократно вызывавшей лестные похвалы хозяина. Гордость Хорнблауэра сдерживало удивительное открытие: Браун в людской быстро приобретал ту же бойкость в разговоре. Он и общался главным образом с французами — с Феликсом и его женой, ключницей, их дочерью Луизой, горничной, и с семейством Бертрана, которое обитало за конюшней. Бертран был братом Феликса и кучером, его жена — кухаркой, две дочери помогали матери на кухне, а из младших сыновей один был лакеем под началом у Феликса, двое других работали с отцом в конюшне.