Дочь палача почувствовала что-то мокрое на щеках. Это слезы ручьем потекли по лицу. Чувство было такое, словно кто-то со всей силы ударил ее в живот.

– Я… пойду к отцу… – пробормотала она едва слышно. – Я нужна ему.

Она поднялась и подошла к отцу. Тот по-прежнему сидел на поваленном дереве, похожий на каменную глыбу, принесенную сюда древними морями. Магдалена присела рядом, и они вместе стали смотреть на ревущее пламя, пожиравшее крышу дома.

– Это я виноват, – сказал вдруг палач. – Я был… так зол. Ворвался туда совсем один, как бешеный кабан… Барт все-таки прав: я ни на что не годен.

– Что ты такое говоришь? – тихо возразила Магдалена. – Ты бы не смог этому помешать. Мы все…

Она резко замолчала. В дверях дома вдруг показался кто-то еще. Позади него рушилась крыша, в воздухе летала горящая дрань, но человек, пошатываясь, продолжал идти. Только теперь Магдалена узнала в нем Иеремию. Он что-то нес на руках, осторожно, точно сокровище.

Это было хрупкое человеческое тело, плотно закутанное в обугленную монашескую рясу. И все же Магдалена сразу поняла, кто в нее завернут.

– Барбара! – закричала она и бросилась к ним.

Крик Магдалены вывел Якоба из глубокой скорби.

Когда старшая дочь выкрикнула имя Барбары, палач решил, что у него помутился рассудок. Но потом он поднял голову и увидел, как Иеремия ковыляет к ним с Барбарой на руках. Старший Куизль вскочил, преодолел разделявшие их несколько шагов и принял дочь в свои широкие крепкие руки. Он не плакал с тех пор, как умерла его жена, но теперь слезы катились по его заросшему, черному от копоти лицу.

– Барбара, Барбара! – всхлипывал он. – Девочка моя, мне… мне так жаль…

Магдалена уже стояла рядом, остальные тоже подбежали к ним. Волосы у Барбары почти полностью выгорели, лицо, так же как и ладони, было покрыто сажей и красными пузырьками ожогов. Руки и ноги у нее были связаны, но веревки уже основательно прогорели. Грудная клетка двигалась часто-часто, как у больной птицы.

– По крайней мере, она еще дышит, – заметил Симон тихим голосом и стал осторожно ее осматривать. – Эта ряса, похоже, спасла ей жизнь. Должно быть, она намокла под дождем и уберегла ее от сильных ожогов.

Он помог Якобу бережно уложить девушку на землю, и они вместе стянули с нее дымившуюся рясу.

– Принесите воды! – распорядился цирюльник. – Быстрее!

Куизль подхватил шляпу, бросился к ближайшему пруду и набрал там воды. Ею они умыли Барбаре лицо и дали немного попить. Девушка открыла глаза, взглянула на Якоба и на остальных. По лицу ее скользнула улыбка.

– Папа, – пробормотала Барбара. – Ты все-таки не бросил меня… Пить…

Потом она снова потеряла сознание.

– Я… раздобуду тебе всю воду мира, девочка моя, только не покидай нас, – прошептал Куизль и смочил растрескавшиеся губы дочери, выжав несколько капель из мокрого платка.

– Думаю, она будет жить, – сказал Симон через некоторое время, как следует смочив ее ожоги. – Правда, ей, как и Георгу, срочно нужны травы, которые мы раздобудем только в городе… – Он вздохнул: – Сейчас я был бы рад даже горсти пастушьих сумок или листьям бузины.

– Я могу набрать листьев! – оживилась Магдалена и показала в сторону горящего дома: – Там, в саду, кажется, растет большое дерево бузины, и не все листья еще опали.

С этими словами она скрылась во мраке. Симон же с Якобом остались выхаживать раненых.

Иеремия тоже нуждался в помощи. К старым шрамам добавилось несколько ожогов. Он хрипел при каждом вдохе.

Якоб склонился над ним и пожал его покрытую пузырями руку.

– Спасибо, – сказал он с дрожью в голосе. – Спасибо тебе, ты спас мою дочь.

– У меня был должок перед Господом, – просипел Иеремия. – Одна жизнь за другую. Мне… мне не следовало убивать Клару. Даже если бы она выдала меня, эта расчетливая тварь. Я… я не имел на это права.

– Только у Господа есть право забирать жизнь, – ответил Куизль. – Мы, палачи, всего лишь орудия.

Иеремия улыбнулся:

– Если так, то я побыл в употреблении. Стал старым, покрылся ржавчиной и ни на что больше не гожусь.

Он сухо закашлялся.

– Как ты узнал, где искать Барбару? – спросил Якоб. – Почему ты разыскал ее, а я не смог?

Иеремия задохнулся в новом приступе кашля и сплюнул сгусток сажи вперемешку с кровью.

– Я… я вспомнил, – прохрипел он наконец. – Я бывал здесь, еще совсем юным. Прежний егерь был жутким человеком. Если он ловил браконьеров, то вешать предпочитал их сам. Но прежде он иногда пытал их, чтобы те рассказали о сообщниках. У него… была собственная камера пыток в подвале. Мы с отцом помогали ему обустраивать ее. – Он с грустью посмотрел на Куизля. – Я столько скверного повидал за свою жизнь, братец… Многое пытался забыть. Но не всегда получалось.

– Меня тоже порой мучают кошмары, – едва слышно проговорил Якоб. – Как и моего отца, и Бартоломея, и всех, кому приходится выполнять за вельмож грязную работу. Никогда нам не отделаться от сновидений.

Он смотрел на Иеремию едва ли не с сочувствием. Жуткие события его прежней жизни превратили бывшего палача в черствого и, возможно, в чем-то безумного старика. Но теперь, под конец, он вновь стал таким, каким был в годы своей молодости, когда любил Шарлотту.

– Секретарю… я уже ничем не мог помочь, – просипел Иеремия, то и дело хрипло откашливаясь. – Камера… уже полыхала. Я отыскал Барбару в маленьком чулане напротив. Видимо, она добралась туда, где пламя было не такое… – Он вздрогнул и скривился от боли. – Дьявол! Больно, почти как в тот раз, когда я сиганул в негашеную известь.

Якоб решил снять с Иеремии рубашку, чтобы осмотреть раны, однако обугленная ткань пригорела к плоти. Палач сразу понял, что старику уже ничего не поможет.

– Оставь, – пробормотал Иеремия. – Рано или поздно всему приходит конец. В том числе и палачам. Позаботься лучше о своих детях… – Он улыбнулся: – Черт, да у тебя просто замечательные сорванцы. Тебе бы хвалить их почаще. Жаль, у меня самого… не было таких чудных детей…

Тут по телу его прошлась новая волна боли, и старик схватил Якоба за руки.

– Вот еще что, – прохрипел он. – Я… должен знать, прежде чем уйти. Ты бы выдал меня страже? Скажи, выдал бы?

Якоб помедлил и все же ответил:

– Думаю, да. Любое преступление должно быть наказано.

Иеремия отпустил его и с улыбкой закрыл глаза.

– Ты… хороший… человек, Якоб, – выдохнул он, и голова его завалилась набок.

Куизль послушал его сердце. Затем снял свой обугленный плащ и накрыл им старика. Казалось, Иеремия безмятежно спал. Улыбка так и не сошла с его губ. Вид у него был умиротворенный.

Якоб вздохнул и вернулся к остальным. Барбара лежала без сознания, однако дыхание у нее выровнялось. Симон тем временем отмыл ее, и кожа теперь казалась не такой черной и обожженной. Рядом постанывал от боли Георг, но зубья капкана, похоже, не задели сухожилий. Во всяком случае, юноша уже проковылял несколько шагов ради пробы. У самого Куизля до сих пор немного кружилась голова от дыма и полученных ударов. Но в трактирных потасовках он получал увечья куда более серьезные.