Как и правление Сулеймана I в XVI веке, царствование Ахмеда III во многом находило параллели с царствованием его европейских современников (или монархов, живших в ту же эпоху), поэтому едва ли возможно удержаться от сравнения Саадабада с Версалем недавно скончавшегося Людовика XIV, с Летним дворцом и садами Петра Великого в Петербурге или дворцами, построенными в пригородах столицы Петра. Подобно Петру, который привез из своей, состоявшейся в 1716–1717 годах поездки по Западной Европе альбом с видами садовых дворцов Людовика XIV в Версале и Фонтенбло и по возвращении в Петербург объявил, что новый дворец, который он там строил, должен «соперничать с Версалем», Челеби Мехмед-эфенди также вернулся домой, привезя подарок в память о своем пребывании во Франции: двенадцать гравюр Версаля, которые теперь входят в собрание экспонатов дворца Топкапы. Подобно царю Петру, султан Ахмед проявлял большой личный интерес к претворению в жизнь строительных проектов. Обстоятельства молодости вдохновили Ахмеда на строительство дворца Саадабад: как и Эдирне, он должен был стать местом уединения, где он мог наслаждаться не обремененной какими-либо ограничениями жизнью, которую пытались обрести за пределами Стамбула все его недавние предшественники. В названиях дворцов, построенных на берегах Кажитане, чувствуется некий иранский акцент, который отражает влияние двора Савфидов. Свидетельством этого влияния является и сам дворец Саадабад, и вообще художественные стремления того времени, в которых помимо иранского налета, чувствуется воздействие Версаля.

Простые люди извлекали пользу из причуд богатых, и не только по причине увеличения спроса на товары и услуги. Попечительство, в особенности со стороны султана и великого визиря, сделало возможным строительство таких общественно полезных сооружений, как многочисленные большие и замысловато украшенные фонтаны, которые появились во всех уголках Стамбула. Ночное освещение столичных мечетей, построенных в честь султанов и визирей, которое теперь осуществлялось чаще, чем когда-либо прежде, расширило пространство активной общественной жизни и придало ей новую форму, смягчило ограничения на свободу передвижения по городу, позволив даже беднякам выходить на улицу в темное время суток, хотя прежде в эти часы им приходилось оставаться в стенах своих домов. Эта новая свобода стала ключевым аспектом того, что в XX веке стали называть «эпохой тюльпана».

В стране росли тюльпаны, причем в изобилии. Эта восточная луковица, которая согласно одним источникам, попала в Европу в середине XVI века благодаря деятельности Огиера Гизелина де Бусбека — посла Габсбургов при дворе султана Сулеймана I, а по другому, недавно выдвинутому предположению, еще раньше, уже давно приобрела среди знатных людей Стамбула такую же популярность, какой она пользовалась среди европейских дворян. Начиная с XVI века тюльпаны становились частью рисунков тканей, их изображали на гончарных изделиях, на кафеле и на страницах книг, их лепными изображениями украшали фонтаны. В 30-х годах XVII века Эвлия Челеби писал о садах тюльпанов на берегах Босфора и даже упоминал о том, что в его время, один вид тюльпанов назвали в честь реки Кажитане. С тех пор прошло почти столетие, и тюльпаны стали средством утешения турок, которые понесли потери в войне. Тысячи луковиц, ввезенных при Ахмеде III, прибыли в страну из Нидерландов, которые являлись центром торговли тюльпанами. Более всего турецкие любители тюльпанов ценил и и пытались довести до совершенства разновидность этого цветка, которая называлась «миндалевидным тюльпаном с лепестками в форме кинжалов». Турки знали о том, что нерегулируемый рынок мог привести к полному разорению, и продажу очень многих имевшихся в наличии разновидностей приходилось контролировать с помощью системы официального ценообразования, которая должна была ослабить неизбежную спекуляцию этим самым ходовым товаром. Голландцы уже сталкивались с такой «тюльпаноманией» в конце 20-х и в 30-е годы XVII столетия, и она была увековечена Александром Дюма в его романе «Черный тюльпан». В 1726 году французский посол в Стамбуле так описал одну из причуд великого визиря Невшехирли Дамад Ибрагим-паши, который был любителем тюльпанов:

Но «эпоха тюльпана» приносила людям не только радость. Духовным дополнением к показным пиршествам, званым приемам и успехам царствования Ахмеда III были посещения зала, в котором хранилась священная накидка Пророка. Эти визиты совершал он сам и его свита из государственных сановников. До XVIII столетия визиты в этот зал совершались регулярно лишь во время восхождения на престол нового султана. При султане Ахмеде такие посещения стали детально разработанной государственной церемонией, которая совершалась ежегодно в пятнадцатый день месяца рамадан, в полнолуние, которое наступает в день, знаменующий середину самого священного месяца исламского календаря. За день до этого султан принимал участие в ритуальном очищении этого зала и подготовке накидки к демонстрации. Составленная в то время «книга церемоний» дает точное описание деталей этого обряда (в схематичном стиле она по порядку старшинства, определяла участников этого обряда, то, как они должны быть одеты и какие молитвы им следовало читать).

У султана Ахмеда появилась еще одна возможность напомнить своим подданным о том, что для османской династии религия является важной частью жизни. Она представилась во время обрядовой церемонии, которая символизировала религиозные нравоучения его юным сыновьям и совершилась с большой помпой вскоре после впечатляющих торжеств 1720 года, которыми было отмечено их обрезание. Юным принцам Мехмеду, Мустафе и Баязиду было только по три-четыре года, когда султан и высшие светские и духовные должностные лица государства приняли участие в церемонии, проходившей в Жемчужном павильоне, расположенном на морском побережье, южнее дворца Топкапы. Забота султана о своем народе была подтверждена тем фактом, что в одно время с его собственными сыновьями были обрезаны пять тысяч мальчиков из бедных семей.

Еще один жест, подчеркивающий привязанность власть предержащих к празднованиям священных дат мусульманского календаря, был сделан Дамад Ибрагим-пашой, придавшим более экстравагантную форму пиршествам, которыми традиционно отмечалось окончание месяца рамадан. В 1721 году вскоре после назначения на пост великого визиря, он устроил пир в Эйюпе, после которого он и его свита вернулись в Стамбул с большой помпой. Со временем эти пиры стали еще более роскошными и на протяжении всего столетия оставались такими благодаря стараниям Махмуда I и его преемников, которые рассматривали их как способ производить впечатление на придворных и на простых людей, убеждая их в набожности султана и его непреходящей значимости как главы государства.[44]