— Очень хорошо. Вы хотите остаться здесь?

— Или провести жизнь, прислуживая родителям и сестрам, как опозоренная служанка? Вы это имеете в виду?

— Полагаю, да, — ответила Леонора. Она снова села. Теперь солнце светило над городом, облака в той стороне рассеивались.

— Я никогда не выйду замуж, — сказала Юлия Орсат. — У меня никогда не будет своего дома. И жизни тоже.

Леонора это обдумала.

— Мы можем жить многими жизнями, — сказала она. — Я не ожидала, что буду жить этой жизнью, — не было причины доверять ей остальное, но и не было причины не делать этого.

Она знала, что обители во всем мире джадитов предлагали услуги женщинам, не желающим рожать ребенка, которого зачали. Так поступала не только Филипа ди Лукаро здесь, на Синане. В деревнях были женщины, занимающиеся тем же.

Это было незаконно, запрещено, и делалось разными способами, иногда опасными — бывало даже, что это заканчивалось смертью. Она часто спрашивала себя, почему ей самой это никогда не приходило в голову. Те недели и месяцы слились для нее в одно размытое пятно. Время ускользало, бездумно. В обители возле Серессы помогли бы, если бы она попросила. Им заплатили достаточно денег. Женщины так часто умирали при родах, и едва ли было опаснее не доводить беременность до конца.

Где-то на свете живет ребенок, которого она никогда не увидит.

Каждый несет свое горе. Она сказала:

— То, что вы говорите, о своей жизни, которую считаете потерянной, — это то горе, которое вам дозволено. Оно ваше. Бывают войны, набеги, болезни, неурожаи. Города сдаются, и в них погибают мужчины и женщины, но наши жизни остаются нашими жизнями.

— О чем вы говорите? — теперь женщина слушала. Тот гнев, подумала Леонора, возможно, порожден умом, не получившим развития.

Она ответила:

— Ваше горе, мое… Каждая девушка из деревни, потерявшая своего отца, или видевшая, как любимый мужчина женится на другой, или уезжает, каждый ребенок, голодный или страдающий от побоев… пускай они мало значат в нашем мире, им не отказано в праве на свое горе. Или на радость, если она им досталась.

Юлия ничего не сказала.

Леонора вздохнула.

— Я плохо объясняю свою мысль.

— Нет, — возразила Юлия Орсат. — Кажется, я понимаю…

Леонора улыбнулась.

— Если понимаете, то у вас более ясная голова, чем у меня. Я пытаюсь сказать, что случившееся с вами — это тяжело, даже если где-то идет война. Даже если императоры или цари умирают. Вы имеете право на свою ярость.

Женщина улыбнулась, в первый раз.

— Боюсь, я буду чувствовать гнев, позволено мне это, или нет. Это право я оставляю за собой, — она покачала головой. — Простите меня. За то, что я сказала раньше. Я бы хотела остаться, если можно. По крайней мере, пока.

— Конечно, вы останетесь, — сказала Леонора. — Мне бы пригодился друг.

Она думала, что ее собеседница опять заплачет, но она ошиблась.

— Я умею быть другом, — сказала Юлия Орсат.

Отряд бойцов под предводительством Раски Трипона, известного повсеместно под именем Скандир, совершил еще два набега в Тракезии в ту весну. Они напали на еще одну османскую деревню и на казармы к северу от нее на следующую ночь, пока армия калифа находилась на севере.

Эта армия к тому моменту начала возвращаться обратно — фактически, ее погубили дожди, хотя в Тракезии об этом пока не знали.

Во время обоих набегов отряд поджигал жилища и казармы, как и раньше, а лучники под командованием женщины из Сеньяна расстреливали тех, кто пробовал убежать. В казармах они захватили десять лошадей — великолепный результат. Там они убили двенадцать солдат. Трое из них были совсем мальчишками, но они носили мундиры.

Скандир быстро увел свой отряд обратно на запад. Они всегда появлялись быстро, без предупреждения, подобно смерти.

После нападения на казармы они несколько дней отдыхали. Даница Градек совершала долгие прогулки вместе со своим псом. Тико охотился на зайцев, поймал одного и с гордостью принес ей. Одну ночь она провела вне лагеря, вернулась утром. Ее за это отчитали. Она извинилась. Они двинулись дальше. Они всегда двигались.

Обсуждался план возвращения на север, к главным дорогам через Саврадию, но они не знали, где находится армия, и решили, что останутся здесь и будут продолжать набеги.

Поэтому они все еще были на юге, когда до них дошли известия, что весенние дожди остановили наступление османов, и те не дошли до Воберга и других крепостей.

Скандир приказал на следующее утро седлать коней — к тому моменту их было сорок человек, — и они все-таки двинулись обратно на север. На усталую и павшую духом армию можно совершать налеты. Они воевали, сопротивлялись и создавали препятствия врагу, всегда сопротивлялись. Отказываясь, до самой смерти, примириться с переменами, происходящими в мире после падения Сарантия.

* * *

Чиновники на таможне никогда не просят подарков, но они их ждут. Существуют точно установленные расценки, сколько давать на разных уровнях. Если ты слишком щедр с тем, кто занимает более низкое положение на лестнице бюрократов, это часто становится известным, и более высокопоставленные чиновники останутся недовольны. Они не только сами буду ждать большего подарка, они обоснованно встревожатся из-за того, что кто-то нарушил нормы и протоколы. Не безрассудным джадитам нарушать упорядоченную систему.

Марин Дживо это понимает, и в прошлом его это забавляло. Этой весной, однако, его ничто не забавляет, и он не может сам себе внятно объяснить, почему он так задерживается в Ашариасе.

Он оплатил на таможне свои товары, продал их покупателям, с которыми они уже вели дела и прежде. Закупил шелк-сырец и драгоценные камни, приобрел партию пряностей из стран, расположенных дальше на востоке (их легко нести), чтобы доставить домой. Он мог бы купить больше, нанять дополнительных людей и мулов, но существует предел, после которого это становится неоправданным, опасным, вынуждает семью Дживо занимать деньги, и он уже достиг этого предела. И все-таки Марин медлит с отъездом.

Он распустил слух, что приобретет умеренное количество исфаганского перца, самого редкого сорта; он довольно дорого стоит здесь, но на западе эта пряность идет просто по баснословной цене. Никто пока не смог найти для него такой перец. Еще рано, год только начался. Он дал себе еще несколько дней, после которых — он клянется — он примкнет к каравану путешественников, или сам его соберет, и двинется домой.

Отчасти это из-за художника. Это он понимает. Перо Виллани является одной из причин того, почему Марину следует уехать — и почему он все еще здесь. Он только не понимает, почему этот серессец имеет для него такое значение.

Они разговаривали второй раз всего несколько дней назад. Виллани прислал записку в резиденцию купцов Дубравы, и они встретились во второй половине дня у палаток с едой возле развалин Ипподрома, где недавно наслаждались жареным ягненком.