Молли прервала свою речь. Потом она заставила себя продолжить, и говорила она с вызовом:

— Ему все это нравится.

Она визгливо рассмеялась и заключила:

— Он счастлив, Анна.

— Да.

Теперь, когда эти слова были наконец произнесены вслух, им обеим стало как-то легче.

— Впервые в жизни он счастлив. Вот что так ужасно… это видно по тому, как он двигается и как он говорит — впервые в жизни в нем появилась цельность.

Молли от ужаса поперхнулась собственными словами, когда услышала, что она сама только что сказала: «появилась цельность», и мысленно соотнесла эти слова с правдой об его увечье. Она закрыла лицо руками и разрыдалась, теперь уже по-другому, содрогаясь всем телом. Когда она перестала плакать, то подняла глаза и, делая попытку улыбнуться, сказала:

— Не следует мне плакать. Он может это услышать.

Улыбалась она мужественно даже сейчас.

Анна заметила, впервые, что в шевелюре золотистых густых волос ее подруги появились первые седые пряди; и что глаза ее ввалились, под ними проступили черные круги; лицо осунулось, и скулы резко обозначились на нем. Взгляд Молли был открытым, но печальным.

— Я думаю, тебе бы не мешало покрасить волосы, — сказала Анна.

— А зачем? — спросила Молли, зло. Потом же, выдавив смешок, она добавила: — Я буквально слышу его голос: я поднимусь по лестнице, с такой, знаешь ли, шикарной стрижкой, и я буду собой очень довольна, а Томми учует запах краски или что-то в этом роде, почувствует какие-нибудь там вибрации, и он мне скажет: «Мама, ты волосы покрасила? Ну что же, я так рад, ты молодец, что не махнула на себя рукой».

— Ну, а я так буду рада, если ты не махнешь на себя рукой, даже если он и не будет этому рад.

— Я думаю, ко мне вернется здравый смысл, когда я ко всему этому привыкну… Вчера я размышляла как раз об этом — ну, я имею в виду слова «когда я к этому привыкну». Вот что такое жизнь: привыкание к вещам, которые по своей сути невыносимы…

Ее глаза покраснели и наполнились слезами, и она решительно заморгала, чтобы снова не расплакаться.

Спустя несколько дней Молли позвонила из уличной телефонной будки, чтобы сказать:

— Анна, что-то странное происходит, очень странное. Марион начала навещать Томми, она к нему заходит в любое время, когда ей только заблагорассудится.

— И как она?

— Похоже, после того, что случилось с Томми, она и капли в рот не взяла.

— Откуда ты знаешь?

— Она сообщила это Томми, а Томми сказал мне.

— Вот как. А что он сказал?

Молли изобразила низкий педантичный голос своего сына:

— В целом Марион прекрасно справляется с проблемой. Она делает успехи, совсем неплохие успехи.

— Не может быть!

— Да! Именно так он и сказал!

— Ну что же, по крайней мере, Ричард должен быть доволен.

— Он в ярости. Он присылает мне письма — длинные и яростные письма. И, стоит мне только вскрыть его письмо, при том что той же почтой мне может быть доставлено еще с десяток писем, Томми спрашивает: «И что имеет нам сказать отец?» Марион приходит почти каждый день, часами с ним общается. Он похож при этом на пожилого профессора, который любезно принимает любимейшую из учениц.

— Ну… — сказала Анна беспомощно. — Ну да.

— Вот именно.

Спустя несколько дней Анну призвали в офис Ричарда. Он сам ей позвонил; от переполнявшей его враждебности он говорил отрывисто:

— Хотел повидаться с тобой. Если хочешь, могу заехать сам.

— Но очевидно, этого не хочешь ты.

— Думаю, завтра днем я мог бы выкроить часок-другой.

— Ах нет, уверена, ты очень занят. Я к тебе приеду. В какое время лучше?

— Тебя устроит встреча в три часа?

— Пусть будет три, договорились, — сказала Анна, отдавая себе отчет в том, что она рада, что Ричард к ней не придет домой. Несколько месяцев ее преследовало воспоминание о том, как Томми стоял, склонившись над ее тетрадями, как он листал страницу за страницей в тот вечер, перед тем как предпринял попытку покончить с собой. Только недавно она сделала несколько новых записей, да и то — с усилием. Ей все казалось, что мальчик — обвинение застыло в горящем взгляде черных глаз — стоит рядом с ее локтем. Ей казалось, что ее комната ей больше не принадлежит. А если бы здесь оказался Ричард, все только усугубилось бы.

В три часа ровно она представлялась секретарше Ричарда, говоря себе, что он, конечно же, не преминет заставить ее подождать. Порядка десяти минут — так она решила, вот тот отрезок времени, который нужен, чтобы накормить его гордыню. Через пятнадцать минут Анну уведомили, что она может войти.

Как Томми и говорил, Ричард за своим столом смотрелся настолько внушительно, что ничего подобного она и представить себе не могла. Главное управление его империи занимало четыре этажа в старинном и безобразном здании в Сити. Разумеется, эти помещения не были тем местом, где делался реальный бизнес; скорее, это была витрина, на которой были представлены личности Ричарда и его коллег. В отделке интерьера — все ненавязчиво, все выдержано в соответствии с международными канонами. Подобный офис можно увидеть в любой точке земного шара. С того мгновения, как посетитель проходил сквозь мощные входные двери, все — лифты, коридоры, приемные, — все было долгой, но тактичной подготовкой к тому мгновению, когда он наконец будет допущен в кабинет Ричарда. На полу — шесть дюймов темного густого ворса. На стенах — белые панели, а между ними — темное стекло. Мягкий свет струится непонятно откуда; вероятно, из-за разнообразных настенных растений: ухоженные и направляемые умелыми руками, они тянутся с уровня на уровень, послушно зеленея. Ричард, чья зловещая упрямая фигура была прикрыта безликостью костюма, сидел за письменным столом, больше похожим на зеленоватое мраморное надгробие.

Пока Анна ждала, она изучала его секретаршу; и она заметила, что та принадлежала к тому же типу женщин, что и Марион: еще одна ореховая дева, склонная к лощеной и прелестной неряшливости. Анна внимательно проследила за тем, как эта девушка и Ричард ведут себя друг с другом в те несколько секунд, которые у девушки ушли на то, чтобы препроводить посетительницу в кабинет Ричарда. Она поймала взгляд, которым эти двое обменялись, и поняла, что у них роман. Ричард увидел, что Анна сделала определенные выводы, и сказал:

— Анна, мне не нужны твои нравоучения. Я хочу серьезно с тобой поговорить.

— Но ведь я именно для этого и пришла сюда, правда?

Он пытался справиться с раздражением. Анна отказалась сесть за стол, напротив Ричарда, и вместо этого устроилась на подоконнике, на некотором от него расстоянии. Прежде чем он успел заговорить, на панели его рабочего телефона зажегся зеленый свет, и он, извинившись, ответил на звонок.