— Представляю, что я от него услышу. Он всегда был на стороне Марион.

— Может, стоит попытаться перетянуть его к себе? На свою сторону?

— У меня нет шансов в этом преуспеть.

— Да, боюсь, что нет. Думаю, тебе придется плясать под дудку Томми. Точно так же, как это делают и Молли, и та же Марион.

— От тебя другого я и не ждал! Мальчик — калека, а ты рассуждаешь так, как будто он какой-нибудь преступник.

— Да, я знаю, что ты не ждал другого. От меня ты ждал именно этого. Я не могу себе простить, что я и предоставила тебе именно то, чего ты и хотел. Ричард, отпусти меня домой. Открой мне дверь.

Она стояла у двери и ждала, когда Ричард ее откроет.

— И ты еще смеешься! Когда вокруг такая жуткая неразбериха и все страдают!

— Я смеюсь, как ты прекрасно знаешь, потому что вижу, как воплощение одной из самых могучих сил финансового мира этой нашей великой страны прямо-таки танцует от нетерпения и злости, как трехлетний мальчик, посреди такого дорогого-предорогого шикарного ковра. Ричард, выпусти меня отсюда. Пожалуйста.

Ричард с видимым усилием заставил себя подойти к столу, нажал на кнопку, и дверь открылась.

— На твоем месте я бы подождала несколько месяцев и предложила Томми работу здесь. Хорошую, значительную должность.

— Не хочешь же ты мне сказать, что он бы проявил готовность смилостивиться и принял бы такое предложение? Ты сошла с ума. Он сейчас помешан на политике левацкого уклона, он вместе с Марион, они потеют от ярости при мысли, как несправедливо притесняют в нашем мире этих проклятых разнесчастных чернокожих.

— Ну-ну. А почему бы нет? Сейчас ведь это очень в моде. Ты что, не знаешь? Ричард, ты отстаешь от времени. Знаешь, ты, как обычно, отстаешь от времени. Сегодня это вовсе никакой не левый уклон. Это — комильфо.

— А я думаю, тебе бы очень понравился такой исход.

— О да, конечно. Помяни мои слова — если ты поведешь себя умно, Томми с удовольствием придет сюда работать. Возможно, он даже будет рад тебя сменить.

— Я буду только счастлив. Анна, ты никогда меня не понимала. Весь этот бизнес мне на самом деле не по душе. Мне бы хотелось, как только я смогу это себе позволить, уйти в отставку, зажить спокойно, тихо, вместе с Джин, возможно, родить еще детей. Вот мои планы. Я не создан для всех этих финансовых афер.

— И тем не менее недвижимость и все доходы твоей империи с тех пор, как ты стал ею заправлять, в четыре раза увеличились, если послушать Марион. Ричард, до свидания.

— Анна.

— Ну что еще?

Он торопливо пересек комнату и встал между Анной и приоткрытой дверью. Резким нетерпеливым движением ягодиц он дверь захлопнул. Контраст между его движением и безупречными невидимыми механизмами, работающими в этой дорогой конторе, или, скорее, в этом выставочном зале, болезненно напомнил Анне о ее собственной здесь неуместности. Она будто увидела себя со стороны: вот она стоит и ждет, когда ее отпустят, маленькая, бледная и миловидная, с умной и скептической, но явно натянутой улыбкой на лице. Ей казалось, что она — элемент хаоса, попавший в окружение всех этих упорядоченных форм, она — источник дискомфорта и тревоги. Это маленькое безобразное движение ягодиц Ричарда, прикрытых дорогим костюмом, перекликалось с ее собственной едва скрываемой душевной неразберихой; поэтому она не смеет опускаться до откровенной неприязни к Ричарду, ведь это будет ханжеством и фальшью. Сказав это себе, она почувствовала вместо неприязни полное изнеможение. Она заявила:

— Ричард, мне кажется, все это бесполезно. При каждой нашей встрече повторяется одно и то же.

Ричард понял, что она вдруг как-то поддалась, упала духом. Он стоял прямо перед ней, он тяжело дышал, смотрел, прищурив темные глаза. Потом он медленно и саркастично улыбнулся. «О чем он мне пытается напомнить?» Анна недоумевала, Анна не могла понять. Но этого не может быть! — да, так оно и есть. Он ей напоминал о том вечере, когда она была почти готова, пусть вероятность и была ничтожна, лечь с ним в постель. И вместо того, чтобы рассердиться или почувствовать к нему презрение, Анна смутилась, и она знала, что он это заметил. Она сказала:

— Ричард, открой мне дверь, пожалуйста.

Он стоял, сознательно давя ее своим сарказмом и наслаждаясь этим; она шагнула к двери и попыталась ее открыть. Она видела себя со стороны: вот она неловко, суетливо бьется с дверью, не в силах ее открыть. Дверь не поддавалась. Потом она открылась: Ричард вернулся за свой стол и надавил на соответствующую кнопку. Анна сразу вышла, миновала предполагаемую преемницу Марион — секретаршу с роскошным бюстом, сошла по убранной лепниной в виде листьев, сверкающей и устланной коврами сердцевине здания и оказалась на безобразной улице, чему она была безмерно рада.

Анна направилась к ближайшей станции метро, ни о чем не думая и понимая, что она на грани полного коллапса. Начался час пик. Ее заталкивали в стадо людей. Внезапно накатила паника, да так сильно, что она вырвалась из стада, тащившего ее с собой, к билетной кассе, и остановилась, держась за стену. Ее ладони и подмышки взмокли. С ней уже дважды случались такие приступы в час пик, и оба раза — недавно. «Что-то происходит со мной, — думала она, пытаясь взять себя в руки. — Мне удается просто скользить по поверхности чего-то — но чего?» Она так и стояла у стены, не в силах снова вернуться в толпу. Город в час пик — она не может отсюда быстро добраться до своего дома, проехать эти пять-шесть миль как-то иначе, не на метро. Никто не может. Все они, все эти люди уловлены ужасным давлением большого города. Все, кроме Ричарда и ему подобных. Если она снова поднимется к нему, попросит вызвать для нее машину, он, разумеется, поможет. Он будет только рад. Но конечно, она не станет его просить. Ей ничего не остается, как только заставить себя двигаться вперед. Анна принудила себя пойти вперед, вдавилась в плотную толпу, дождалась своей очереди и взяла билет, спустилась вниз на эскалаторе, затянутая в топкое болото из людей. Она стояла на платформе, долго: ушло четыре поезда, прежде чем ей удалось вдавить себя в вагон. Теперь все худшее осталось позади. Теперь ей надо просто стоять, ровно стоять и ждать; со всех сторон ее поддерживают люди, набившиеся в это ярко освещенное и переполненное, пахучее пространство. Надо стоять и ждать, и через десять или двенадцать минут она приедет на свою станцию. Анна боялась, что может потерять сознание.

Она думала: если кто-то разлетается на части, теряет разум — что это значит? В какой момент тот, кто вот-вот расколется на части, говорит себе: я разлетаюсь на составные части? И если это ждет меня, какие формы это может приобрести? Она закрыла глаза, безумный свет по-прежнему давил на веки, чужие тела со всех сторон давили ее тело, пахло потом и грязью; она почувствовала Анну, сжавшуюся до маленького узелка решимости, завязанного где-то в животе. Анна, Анна, я — Анна, — все повторяла и повторяла она; — и, в любом случае, мне никак нельзя болеть, нельзя сдаваться, ведь у меня есть Дженет. Я завтра могу исчезнуть с лица земли, и никому до этого не будет дела, кроме Дженет. Тогда что значу я, кто я? — нечто такое, что необходимо Дженет. Но это же ужасно, — подумала она, и страх усилился. — Это плохо для Дженет. Так попытайся еще раз: кто я, Анна? Теперь она не думала о Дженет, она закрылась от нее. Вместо этого она вообразила свою комнату, длинную, негромкую и белую; разноцветные тетради на столе. Она увидела себя, Анну, как она сидит на табурете и пишет, пишет; она записывает что-то в одну из тетрадей, потом проводит жирную черту или вычеркивает запись; она увидела страницы, разукрашенные почерками разных видов; все поделено на части, взято в скобки, переломано — ее качнуло от накатившей дурноты; потом она увидела вдруг не себя, а Томми: вот он стоит, и губы его сосредоточенно поджаты, он листает и листает ее тетради, в которых все так методично разделено по смыслу.