«помню только его дружбу и доброжелательство ко мне»[749].

Музыкальные «объедения»

Супруги Кашперовы были действительно преданы Глинке. Ден, видя их искреннее отношение, частично передал им свои обязанности по каждодневному наблюдению за здоровьем композитора. Они часто бывали у Глинки. Вместе ходили в театр и на концерты, а в случае малейшего расстройства его здоровья приходили его развлечь — болтали, читали, стараясь отвлечь от грустных мыслей.

Между приступами плохого самочувствия Михаил Иванович посещал все самые важные музыкальные события. Глинка уже не в первый раз слушал органиста Карла Августа Хаупта (1810–1891), его исполнение он ценил за виртуозность и серьезность. Все концерты проходили на высоком уровне, но особенно его поразила Месса h-moll Баха. «Произведение колоссальное», единственное, замечал Глинка — «длинно»[750]. «Оркестр и хоры — чудо! Не нашим чета!» — эмоционально делился с соотечественниками он[751].

Осень 1856 года была богата на театральные постановки. Глинка пребывал в восторге — исполняли его любимые сочинения: пять опер Глюка, несколько опер Керубини и Мегюля, много опер Моцарта, даже его «Похищение из Сераля», что считалось экзотикой, «Фиделио» Бетховена, которую он знал уже наизусть.

В театре они с Кашперовыми снимали просторную ложу.

Глинка чрезвычайно эмоционально реагировал на то, что происходило на сцене. Во время исполнения оперы «Ифигения в Авлиде» Глюка он рыдал на плече друга. Исполнители были бесподобны, о чем он сообщал сестре: «Боже мой! Что это такое на сцене!..»[752]

Он впервые, как сообщал друзьям в письмах, слышал эти оперы в таком качественном исполнении, близком к идеалу. Сценическое представление «Орфея» Глюка он назвал «чудом», «Волшебная флейта» Моцарта вызвала гастрономические ассоциации — «объедение, что за вещь!»[753].

Часто во время спектакля он, сраженный услышанным, громко восторгался и делился впечатлениями с окружающими. В результате поднимал такой шум, что обращал на себя внимание посетителей. Во время одного из эмоциональных «приступов» Михаила Ивановича к ним в ложу даже поднялся главный руководитель музыкальной жизни города Мейербер, желая утихомирить русского гения.

Он с юмором сказал:

— В вашей ложе, говорят, есть какой-то маленький русский, который шумит на весь театр.

Дебют в Берлине

В конце декабря 1856 года, в антракте одного из оперных представлений, Мейербер, разговорившись с русским композитором, сделал ему выгодное предложение. Он был под большим впечатлением от его музыки после концерта в Спа, особенно хвалил его умение оркестровать, и теперь хотел исполнить его музыку в Берлине. Он думал представить номера из оперы «Жизнь за царя» на самом престижном музыкальном событии года — на ежегодном большом концерте в Королевском дворце, где будут присутствовать король Пруссии и весь двор.

Он просил Глинку выбрать что-то на свое усмотрение. Глинка был доволен, что ему сделал такое предложение известный музыкант, занимавший должность генерального музыкального директора при дворе прусского короля, который к тому же имел кровные связи с русской императорской семьей. Он знал, что прусский король был братом вдовствующей российской императрицы Александры Федоровны и близким другом скончавшегося Николая I. Но кроме того, Глинка ценил Мейербера как профессионала, считая его «отличнейшим капельмейстером во всех отношениях»[754]. В распоряжении маэстро были лучшие артисты, оркестр и Соборный хор, которым недавно восхищался Глинка. Он эмоционально сообщал на французском, что будет «дебютировать как композитор под покровительством прусского короля»[755]. Для Глинки высокий статус концерта и общение с аристократией были важны и резонировали с его дворянским мировоззрением. Несмотря на присущий ему демократизм в общении с людьми разных сословий, ему была важна идентичность с элитой.

В январе 1857 года Мейербер сказал Глинке, что он остановился на трио «Ах, не мне, бедному сиротинушке», в котором главную партию Вани будет исполнять известная певица, солистка Королевской оперы Иоганна Вагнер{537}. Глинка был польщен, еще недавно с Кашперовым они слышали ее в опере «Ифигения в Авлиде» и восхищались ею. Михаил Иванович рассказывал о ней русским адресатам: «…красивая, статная женщина, владеющая огромным mezzo-soprano»[756].

Вероятно, Глинка встречался с госпожой Вагнер у нее дома, где они изучали ее партию вместе. А потом он участвовал в репетиции певцов, которая проходила под фортепиано, — с Вагнер также пели Эдуард Мантиус, солист Берлинской королевской оперы, и Л. Херренбургер-Тучек. Так что партии были выучены превосходно.

Концерт состоялся 21 января в роскошном Королевском дворце на реке Шпрее, в центре Берлина. На этот концерт каждый год приглашают до семисот человек из высшего общества. «Все залито золотом и сверкало бриллиантами»[757], — сообщал Глинка.

Глинка также был приглашен во дворец.

Погода в это время не радовала берлинцев. К вечеру похолодало до минус двух градусов по Цельсию, с реки дул сильный ветер. Дамы, одетые в легкие открытые платья, торопливо оставляли холодные кареты и стремились внутрь дворца, который хорошо отапливался.

Дворец недавно ожил и преобразился. Накануне сюда вернулись на зимний период король Пруссии Фридрих Вильгельм IV и королева Элизабет. Гости наслаждались интерьерами, поражавшими роскошью барокко и картинной галереей. А в 19 часов начался концерт, подготовленный Мейербером. В программе под его управлением звучали музыка Бетховена, Верди, самого Мейербера, Тальберга, несколько номеров из опер Россини и трио Глинки.

Глинка был представлен королю, известному ценителю и покровителю музыки, и получил порцию внимания со стороны приближенных. Как и после концерта в Париже, он в письме подводил итог своему музыкальному дебюту: «Если не ошибаюсь, полагаю, что я первый из русских, достигший подобной чести»[758]. Он высоко оценил исполнение: «По справедливости любимая здешней публикой Вагнер… была в ударе и пропела очень, очень удовлетворительно»[759]. Вскоре информация об этом концерте с участием Глинки появилась в русской прессе, о чем позаботилась Людмила Ивановна.

Пробыв во дворце четыре часа, Глинка, разгоряченный, переживший сильное волнение во время дебюта, выбежал на улицу и отправился пешком домой, радуясь свершившемуся событию. На следующий день он почувствовал себя простуженным — несколько дней страдал от высокой температуры и сильного насморка. Он писал сестре: «Время мерзкое, просто ничего не видать от тумана и снега»[760]. Но простуда спровоцировала осложнения. Болезнь затянулась на недели…

Уход

Воспоминания и биографии рисуют страшные картины мучений композитора в последние месяцы жизни. Однако эти суждения слишком преувеличены. Романтический миф о Глинке — о непризнанном гении, который был всеми забыт и страдал в одиночестве, — не покидал сознания русских современников. Похожий образ был создан примерно в это же время о Моцарте: о его внезапной смерти и общей могиле, в которой он, якобы безвестный и брошенный всем миром, был похоронен[761].

Как свидетельствуют письма, Михаил Иванович отнесся