них, то он раздражался до ярости, так что я не раз опасался удара. Вечером, когда это случалось, трудно было его успокоить. Чтобы избежать подобных случаев, я не допускал никаких политических разговоров и напоминал посетителям, что зонтики, калоши и политику они должны оставлять за дверями». Он не терпел критики нынешнего политического режима, ведь это означало и критику его идеалов и всего того, во что он верил.

Глава шестнадцатая. Последний путь. Берлин (1856–1857)

Кто получил много способностей и сил, тот должен много, много благодарить Бога, вся жизнь того должна превратиться в один благодарный Гимн, а чувства изливаться одной прекрасной песнью неумолкаемого благодарения.

Н. В. Гоголь. О благодарности

52-летний Глинка отправился в далекий путь с воодушевлением. Он возлагал большие надежды на занятия с Зигфридом Деном, которые вполне оправдались. Сохранившиеся письма последнего года жизни показывают Глинку как человека, радующегося жизни и увлеченного творчеством, довольного удобствами и погодой, к тому же редко жалующегося на плохое здоровье.

Никто, в том числе он сам, не мог предположить, что четвертое заграничное путешествие подведет итог его земной жизни. Возникший впоследствии образ разочарованного в мире и в себе композитора, который уезжал из ненавистной России, чтобы в одиночестве уйти в мир иной, — всего лишь очередной романтический миф. Наоборот, Глинка отправлялся за новыми музыкальными идеями и открытиями.

Жизнь в Берлине

Глинка выехал из Петербурга 27 апреля 1856 года в сопровождении давнего друга, контрабасиста Филармонического общества Андрея Богдановича Мемеля, который отправился навестить родственников. Компания была приятной, но путь в карете через Варшаву, пограничный Калиш, а затем передвижение по железной дороге совершенно измучили композитора. Спасал от плохого самочувствия неподдельный восторг Мемеля, давно не видевшего своей родины и восторгавшегося каждым домом и улицей Берлина:

— Я не был здесь 34 года!

Глинка смеялся над эмоциональным музыкантом:

— Мемель, Вы просто объедение!

Еще больше Глинку воодушевила встреча с Деном. Немецкий друг обращался к нему неизменно — «мой любимый друг» или «дорогой друг», а Глинка в ответ почтительно называл его «знахарь музыкального дела». В этом эпитете заключалось множество оттенков — Глинка подразумевал, что Ден «лечил» современных музыкантов от «болезни» незнания и некомпетентности, что он сохранял музыкальное прошлое и что только он мог поставить истинный «диаг-ноз» нынешней музыкальной действительности.

Эта оценка Глинки оказалась довольно проницательной. Действительно, Ден чувствовал личную ответственность за судьбу европейской музыки и поддерживал тех, кого он считал истинными талантами. Так, например, он участвовал в творческой судьбе юного Антона Рубинштейна, новой русской звезды. Когда-то именно Ден отговорил импульсивного юношу от поездки в Америку, которую тот мечтал покорить. Именно Ден убедил юношу в том, что карьеру нужно строить в Европе, и не ошибся.

В 1850-е годы Зигфрид Ден считался лучшим контрапунктистом Европы{530}, превосходящим по знанию и талантам другого известного учителя — Маркса, по учебникам которого училось не одно поколение музыкантов. Известные композиторы Мендельсон и Мейербер отправляли своих учеников именно к Дену для изучения теории музыки.

Но среди молодых музыкантов репутация Дена не была благополучной — о нем говорили как о довольно консервативном теоретике, с которым лучше не связываться, особенно тем, кто мечтает о «музыке будущего»[723].

Немецкий музыкант полностью взял на себя заботу о Глинке: не только о его бытовых удобствах, но и художественных удовольствиях. Он поселил русского композитора недалеко от своей квартиры, чтобы можно было чаще видеться, и обеспечил ему полный пансион{531}. Даже нашел ответственного слугу Густава, который помогал в быту и буквально сдувал пылинки с его одежды. Глинка прозвал его «чистёней»[724]. Хозяева квартиры обращались к нему очень уважительно, называя — «unser Kapelmeister», то есть «наш капельмейстер», что очень нравилось Глинке. Он сообщал сестре: «Никаких хлопот не знаю»[725].

Берлин нравился композитору — за интеллектуальные развлечения, дешевую жизнь и вкусную пищу. Он сообщал в Россию: «Привольно, потому что кормы хороши (много, и по дешевой цене, диких коз, оленей и фазанов, до коих я очень лаком, есть и хорошая морская рыба, дичь, овощи etc.), вина хороши (Мозель в особенности), и по умеренной цене»[726].

Ден и Глинка делились планами. Глинка рассказал о новой религиозной музыке, что нашло поддержку у немецкого музыканта. Ден же мечтал закончить свой большой труд — первую монографию о композиторе эпохи Возрождения Орландо Лассо, начатую более двадцати лет назад. Теперь он копил деньги на поездку в Мюнхен и Бельгию, где долгое время жил Лассо.

В Королевской библиотеке в Берлине появились новые раритеты: Глинка с Деном просматривали неизвестные творения Баха-отца — около двухсот кантат — и его старшего сына Вильгельма Фридемана.

Ден продемонстрировал еще одно свое достижение — он издал первую тетрадь большого собрания сочинений старинной музыки. В нем были напечатаны обработки хоралов, религиозных песнопений времен Баха. Ден собирал эти материалы больше двадцати лет, отбирал самые интересные, то есть те, которые были бы созвучны середине XIX века.

Они вели с Глинкой разговоры и об истории музыки.

Ден утверждал:

— Южная Германия (он называл ее «Deutschland». — Е. Л.) стала колыбелью симфонии и установившейся формы струнного квартета. Она их выпестовала.

Ден много размышлял, как и другие романтики, о национальном искусстве. Жанры симфонии и квартета он считал исконно немецкими. Сегодня считается, что действительно, окончательное изобретение симфонии, как цикла из четырех частей для симфонического оркестра, произошло в Мангейме, в так называемой Мангеймской школе. Но представителями ее были в основном выходцы из Чехии и Моравии (самый известный — чех Ян Стамиц). К тому же симфония обрела стандартный вид все-таки в другой традиции — в так называемой Венской школе, которую возглавляли Гайдн, Моцарт и Бетховен. Так что вопрос нацио-нальной принадлежности жанров не имеет однозначного ответа и многие определения очень условны…

Ден продолжал:

— А в Северной Германии развилось и достигло подлинных вершин искусство органной игры.

Видимо, он говорил в первую очередь об искусстве Баха.

Глинка отвечал другу, как всегда, на французском:

— Я уже много раз повторял и еще раз скажу: Герма-ния — это страна классики[727].

Оба рассуждали об искусстве классическом как образцовом, академическом, пришедшем из прошлого и не терпящем ничего лишнего, сиюминутного. Музыканты придерживались схожих взглядов, идеализируя прошлое и те принципы красоты, которые, как им казалось, утверждали старинные музыканты. Их объединяло и повышенное чувство патриотизма. Антон Рубинштейн вспоминал, что в 1848 году Ден, уже уважаемый профессор, известный ученый, расхаживал по Берлину с ружьем в руках в качестве солдата народной гвардии. Он был часовым, охраняющим какое-то казенное здание во время революционных событий[728].

Но взгляды Глинки и Дена в 1850-е годы