Он был, скорее, не актер – матросик,

которого качал и купоросил

Житейский Понт.

Из тех, кто потерял в боях вельботы,

прославили ряды морской пехоты —

отважнейшей из всех пехот.

Он был в ролях смутьяна и премьера.

На нем всегда тельняшечка синела

у горла —

словно душу берегла.

Он был в тельняшке даже без тельняшки

во всех своих перипетиях тяжких —

она в него как будто бы вросла.

Аврал – на море нет плохой работы, —

святая заповедь морской пехоты.

Его талант в авралах окрепчал.

Аврал – его ответ на все оранья.

Да и любовь к нему пришла авральная.

Он никогда «полундра!» не кричал.

А как еще иначе для матроса?

Чего курить задаром папиросы,

о море плакать, скалы целовать?

Весь мир кричит: «Спасите наши души!»,

но если оказались мы на суше,

то можно даже Гамлета сыграть!»

Геннадий Хазанов: «…Цензура могла запретить то или иное произведение в исполнении Высоцкого, но легче было запретить самого Высоцкого, поскольку знак, который нес собой этот уникальный художник… Я думаю, что это один из самых ярких памятников советской, да и не только советской, а вообще – русской культуры».

Михаил Швейцер: «Среди артистов, с которыми я работал, фигура Владимира Высоцкого – особая фигура. Я вам скажу, это не просто человек, который талантлив и с которым хорошо, интересно, а это человек, у которого многому учишься. Его пример очень многому учит и очень ко многому обязывает. Его пример является для тебя постоянным уроком и укором. Потому что ты подчас не способен на такую прямоту с жизнью, на которую был способен этот человек. Но уроки его для меня очень и очень поучительны. И я о них помню, и время от времени корректирую себя по этому образцу».

Геннадий Полока: «Я готов утверждать где угодно, что актер он первоклассный. И это особенно заметно, когда его смотрят иностранцы, у которых нет «шлейфа» нашего восприятия. У нас все-таки есть «шлейф» Высоцкого – его песен, его личности. Поляки видели его в «Гамлете». Они, конечно, тоже слышали его записи, но их восприятие нельзя сравнить с нашим. Там есть блестящие Гамлеты, но Высоцкого они вынесли на руках. Он играл отважно, с напором и трагизмом».

Альфред Шнитке: «…Я не согласен с теми моими коллегами, которые считают, что в музыкальном отношении Высоцкий «нуль или почти нуль». Меня в этом убеждает многое. В частности, композиторские особенности Высоцкого. Его многочисленные песни не стандартны. Большая часть песен Высоцкого отличается величайшей тонкостью и нестандартностью и по количеству тактов во фразе, и ритмикой, как бы создающей свой пульс рядом с пульсом метрической основы его песен (это еще другая основа, от стихов идущая, и, кроме того, вопреки этому стихотворному ритму, следующая внутреннему дыханию). Потом, много таких очень тонких подробностей и в гармонизации, и в методике, и в кадансах – в отказе от трафаретных кадансов или в нарочито дурацком их выполнении, отчего они немедленно попадают в смысловые кавычки. Все это в целом выражено именно музыкальными средствами. В чисто музыкальном отношении я бы поставил музыку Высоцкого выше, чем музыку Окуджавы, хотя она тоже никак не совпадает с нотным стандартом. Песни Высоцкого намного интереснее, изобретательнее».

Сергей Слонимский: «Высоцкий – это тот редкий случай, когда популярность такого масштаба – не дутая. При всем моем уважении к Диме Маликову или Александру Малинину, Алле Пугачевой или Ирине Аллегровой (их много, я всех запомнить не могу), скажу, что эстрадные певцы 20-х годов пели ничуть не хуже. Причем без микрофона. У них голоса было больше. Владимир Высоцкий – явление редкостное. Он индивидуален, он необычен. У него даже бытовая песня имеет лицо. Его напевы и ритмы – не клишированные. И потом: поэт, актер, певец – все в одном лице. И композитор! В полном смысле слова. А голос какой своеобразный».

В перечне воспоминаний о Высоцком на уровне дифирамбов и восторгов можно встретить несколько высказываний, не вписывающихся в общий хор. Марина Влади в знаменитой книге о Высоцком в возвышенном стиле описывает встречу Высоцкого с С. Рихтером: «Однажды, весь сияя от радости, ты сообщаешь мне, что Святослав Рихтер ждет нас к чаю. Нам оказана великая честь. С Рихтером мало кто встречается у него в доме – он очень замкнутый человек и привык к одиночеству… Ты польщен тем, что твои песни, твоя работа в театре нравятся ему. Это приглашение – своего рода признание. Ты, уличный мальчишка с Мещанки, композитор, не умеющий записать ноты, приглашен самым великим пианистом своей страны – какое счастье!»

Такт и интеллигентность крупнейшего музыканта мира, не терпящего восхищений относительно себя, не позволили обидеть гостей, но его дневниковая запись после их ухода не совпадает с восторгами Влади: «Здесь я никак не могу вибрировать, ни в отношении музыки (это просто мусор), ни в отношении слов (это для тех, кто читает газеты). Это мне сверхнеинтересно и несимпатично. Сам Высоцкий, вероятно, действительно талантлив в своем роде, и толпа за него».

С. Рихтер ушел из жизни в 1997 году, а дневники были изданы в 2003-м.

Александр Межиров: «О Высоцком очень трудно говорить. Он был очень непохож на тот образ, который он создал в своих песнях. Он был совершенно другой человек. Я думаю, самое главное, что в нем было, – это ум. Он был дьявольски умен, пронзительно. Он был странным образом не по-современному воспитан. Он был светский человек, настоящий светский человек, когда светскость не видна, а растворена в нем. Общение с ним, когда он не был болен, было радостью любому человеку. Тогда он был поразительно тактичен, необыкновенно…

Он был человеком необыкновенного ума, редчайшего обаяния и огромного такта. Он очень взвешенно говорил всегда, никакого легкомыслия. Если он что-то высказывал, чувствовалось, что это не с кондачка, а что он об этом думал много и мучительно…»

Майя Туровская: «Высоцкий создал свой личный акустический взрыв, без синтезаторов и усилителей, с помощью одной пары легких и голосовых связок, с одной – не электрической – гитарой. Магнитофоны и микрофоны явились потом.

Теперь, посмертно, нередко ощущается тенденция к пьедестальности восприятия Высоцкого: поэт, автор своих песен, положенных на бумагу. Это пьедестальнее, но и стерильнее: к нам обращенное слово Высоцкого рождалось не пишущей рукой, а хрипящей гортанью, и звук, сила его, – не вторичный признак, а суть. Так же, как его широко распетые не гласные, а согласные; и не только звонкое, раскатное «р-р», но и совершено глухое, тупое, но от этого не менее агрессивное «т-т»:

Идет-т охот-та на волков,

Идет-т охот-та…

Именно в кустарности – хорошо бы сказать в рукотворности, да глупо, – в неоснащенности его громкости техникой, через ее живую физиологию приоткрывается, быть может, и смысл. Ведь добывалась она не только из связок, но и из личности. Она была антиподом пониженного голоса, тихости, молчания. Он один кричал от всех и за всех на пределе возможностей органа, как говорили встарь.