— Можешь не тыкать в меня пальцем, жрец. Кажется, твоя еловая шишка напряглась не хуже моей при виде этой девчонки. Держи! — Он бросил золотой к ногам монаха. Тот уставился на монету выпученными глазами. — Бери же, — повторил наемник, веселясь от души, — и хорошенько поваляй эту красотку. А я найду себе другую подружку. Этот город просто кишит шлюхами.

Монах и потаскушка одновременно накинулись на халогая, а потом — друг на друга. Халогай показал им свою широкую спину и неспешно удалился. Толпа орала, изнемогая от восторга. Сегодня — единственный день в году, когда можно от души посмеяться даже над священником. И никому сейчас не было дела, что удачную шутку отмочил халогай-еретик.

Скавр улыбнулся тоже. Нет моря печали столь глубокого, чтобы утопить в нем человека. Вспыльчивый пьянчуга Стипий, сегодняшний похотливый фанатик — эти люди лишний раз напомнили Марку о том, что голубой плащ скрывает лишь человека. И эти люди, возможно, не слишком отличаются от него самого. Стоит запомнить. Чаще всего видессианские монахи вызывали у Марка ужас, поскольку их религиозный фанатизм был явно не для римлянина. Марк был просто не подготовлен к подобным вещам и часто понятия не имел, как на них реагировать.

Образ Стипия, вечно терзаемого жаждой, навел Марка на хорошую мысль: он подошел к лотку и взял кружку вина. Приятное тепло растеклось по телу.

По площади пробежал глашатай, который во все горло расхваливал выступающих в Амфитеатре мимов. Вместе с толпой Марк устремился к Амфитеатру — громадной чаше, расположенной в южной части площади Паламы. Трибун заплатил две медные монетки и прошел в один из крытых коридоров, ведущих к арене. Слуги проводили его на верхний ряд: представление длилось целый день, и скамьи были переполнены.

Даже отсюда, издалека, памятники былых триумфов Империи — обелиск, статуи из слоновой кости, трофеи — производили сильное впечатление. Марку хорошо была видна вершина обелиска — это гранитное сооружение было почти одной высоты с громадиной Амфитеатра. У основания обелиска диковинными цветами колыхались двенадцать ярких шелковых зонтиков — неизменных спутников Автократора Видессиан. В Риме место зонтоносцев занимали двенадцать ликторов, которые повсюду сопровождают консула, держа на плече связку прутьев и топорик. Трибун не мог отсюда разглядеть лицо Туризина. Каким-то образом это помогло ему чувствовать себя увереннее.

Он выпил еще немного вина — дешевого пойла, от которого сразу заворчало в животе. Заметив его недовольное лицо, сосед, сидевший рядом на длинной каменной скамье, заметил:

— Редкий букет. Его, мне думается, сделали позавчера.

Это был тщедушный человечек с блестящими глазками воришки. Марк облизал губы:

— Скорее всего, ты ошибаешься. Я уверен, что эту прекрасную кровь виноградной лозы разливали на прошлой неделе.

Ответ соседа утонул в громе аплодисментов. На арену вышли мимы. Один из актеров показал, что наступил на что-то отвратительное. Это вызвало новый взрыв смеха.

В маленьких городках Империи сценки себе на потеху вместо профессиональных актеров разыгрывают сами горожане. Но повсюду во всем Видессе играют одинаково. Пьески всегда очень короткие, очень злободневные и исключительно непристойные. В День Зимнего солнцестояния все равны. Исключений ни для кого не делают.

В первом эпизоде действовали трое главных персонажей. Один, судя по богатым одеждам, явно был Императором. Остальные постоянно путались у него под ногами. В конце концов он споткнулся о “женщину” с каштановыми волосами (ее играл актер мужчина) и громадного “халогая”, одетого в меха. На голове этого мима красовался золотистый парик. Парочка возилась под большим одеялом. О, какое огромное количество посуды полетело в любовников! Измена обнаружена!.. Однако “Император” вынужден был бежать, закрывая лицо от града тарелок и горшков, которыми актер, изображавший женщину, швырял из-под одеяла. В конце концов “Императору” удалось одолеть разъяренную “женщину”. Ему помогали остальные актеры, одетые в позолоченные кирасы императорских гвардейцев. “Халогай” спрятался под одеяло, но удар императорского сапога, который угодил прямо в приподнятый зад, вышвырнул его из укрытия.

Так вот почему Комитты Рангаве нет сейчас рядом с Туризином. Ее очередное увлечение оказалось последней каплей, переполнившей чашу терпения Гавра. Возможно, халогай оказался слишком наглым. Марк внезапно понял смысл язвительных шуточек, которыми перебрасывались чиновники. Погруженный в свое плохое настроение, Скавр тогда не придавал им значения.

Он повернулся к соседу:

— Меня довольно долго не было в городе. Когда это случилось?

— Месяца два назад. Когда наш Император вернулся из… как его… с Опсикиона. Об этом даже песенку сложили. — Он просвистел несколько тактов. — О, подожди-ка. Снова началось.

Новая сценка показалась трибуну скучноватой, однако зрители ревели от хохота. Это была сатира на какие-то теологические дебаты, происходившие в городе прошлым летом. Постепенно Скавр сообразил, что актер с огромной седой бородой, свисавшей на толстый живот (мим был тощим, но под одежду сунул подушку), изображал Бальзамона, святейшего Патриарха Империи Видесс. Настоящий Бальзамон сидел в центре Амфитеатра, недалеко от Императора. Сегодня он был разодет в шелковые голубые одежды, шитые жемчугом, со всеми подобающими сану регалиями. Но Марк, как и всякий горожанин, знал: при всяком удобном случае Бальзамом переодевается в поношенное, но удобное платье.

Туризин сидел неподвижно. Он терпимо относился к вольностям Дня Зимнего солнцестояния, но, как правило, не наслаждался ими. Бальзамон же весело хохотал вместе со всеми. Живот Патриарха заколыхался от смеха, когда актер-“Бальзамон” ударил оппонента по голове фигуркой из “слоновой кости” (непомерно большой), а потом, забыв о поверженном противнике — тот корчился на земле, — принялся заботливо осматривать фигурку, не повреждена ли она.

Бальзамон что-то крикнул актеру. Тот приложил ладонь к уху, чтобы расслышать сквозь гул толпы. Бальзамон повторил сказанное. Актер низко поклонился Патриарху, кивнул и еще раз треснул “оппонента” фигуркой по голове.

— Вот паршивец! — восхищенно сказал сосед Скавра. Амфитеатр взорвался рукоплесканиями. Бальзамон расцвел. В городе его очень любили — и не без причины.

Третью пьеску открыл “кочевник”. Он вышел на арену, одетый в меха и кожу. На голове у актера был серебряный обруч, что символизировало его знатность. Он яростно совершал прыжки влево и вправо, злобно размахивая саблей. Со всех сторон неслись свистки и улюлюканье.

Вопли и аплодисменты встретили второго актера, одетого в одежды видессианина. Однако “видессианин” повернулся к “кочевнику” спиной и, погрузившись в глубокую задумчивость, уставился в дальние дали. Мимо пробежало еще несколько “кочевников”. Они толкали закрытую брезентом телегу. “Знатный кочевник” зарычал и, оскалив зубы, несколько раз хлопнул плашмя саблей по брезенту.

Вдали запели походные трубы. Они сопровождали отряд странных солдат. Впереди ступал высокий воин в доспехах чужеземного вида. Его сопровождали еще четверо, облаченные в менее роскошные варианты того же костюма. Кто же это?.. Щиты у них были выше, чем у видессиан… Лицо Марка запылало. Он понял!..