Но — бурно, многолюдно, страшновато. Зловещий бред этой яви очень усилился в последнее время… Или мне кажется, от капризности, или впрямь столь выпуклого и душного мрака не помню. Что-то новенькое невольно ощущаешь в вялом и безвыходном гибельном сюжете, то есть старенькое, конечно, — эх, где привычные их увядание теперь вспоминается как кротость и уютная унывность.

Остается принимать надрывности завихрений, невидимо колеблющих трясину, — за безграмотный и безошибочный исторический оптимум: несколько столетий, не больше.

А собственная жизнь, насущная жизнь людей вокруг и детей рядом — мимолетность, выгадаем какой-то блик, большего не надо.

В феврале и марте этого года была постояльцем дома творчества композиторов на окраине города Иваново: эта окраина сильно повлияла на меня.

Я и прежде знала — но здесь впопад очутилась, сильно действует, очнуться не могу.

Только что вернулись с Борей из Таллина — ощущение, как от Иваново; и шпили, и мостовые, и кроткий залив лишь усугубляют отчаяние: им-то за что?

Из смешного: 30 лет «Современника»[480], никто не опасался, но — вопреки елею — немного разговорилась и проговорилась бедная остаточная богема.

Взыскали с «Современника» — мое маленькое злорадство, но и «капустников», говорят, больше не будет.

Васька, если вдруг где-нибудь и как-нибудь соотнесешься с Юрием Петровичем Любимовым, передай ему изъявления любви, нежности, печали и верности, — я во всех этих чувствах к нему и к Театру еще крепче, чем прежде… — чего не скрываю, разумеется.

У нас — безвыходно (вдруг нет!) болен Володя Кормер.

Человек с честью, талантом и умом, — не может снести, нечаянно гибнет.

Я, Боря, близкие нам — все же имеем близ друг друга, шутки, вздоры, выпиванья, автомобили с флагами — печалит это, но и смешит.

Васька, пожалуйста, пришли еще один «Изюм» — у нас было два, я-то прочла и ликовала, а Борька, от честности, не успев прочесть, отдал Липкину и Женьке Попову.

У Андрея Битова — вдруг вышли две прекрасные книги: в Тбилиси и в Москве. («Вдруг» — это долго было, но сбылось. Андрей тоже печален, он тебе сам напишет завтра. Мы все едем в Переделкино. Женька собирался завезти письмо тебе: он завтра не сможет приехать. Светка ложится в больницу, но это ничего, не ужасно.)

Васька, ты — совершенная радость для меня и для нас, и многие, к счастью, люди любят и знают тебя. И в Таллине все что-то твое брезжило, мерцало, усмехалось и сияло — пили за тебя после двух часов пополудни, с вольнолюбиво-раболепными эстонскими литераторами.

Маята, не терзайзя из-за матушки чрезмерно[481]. Галя Балтер пишет тебе отдельно, письмо ее прилагаю. Я тебя люблю и целую, а ты будь мудра и спокойна, думать о поездке сюда — по-моему, никак нельзя, разве что иметь такую художественную грезу, всегда утешительную. Как не-греза — такое намерение не может тебя занимать, к счастью, это и невозможно, — иначе было бы слишком безумно и опасно («Подвиг» — Набокова, этого довольно для подвига).

Дорогие, родные, любимые!

Примите нашу любовь, да хранит вас Бог!

Целую Ушика!

Всегда ваши,

Белла,

Борис

Дорогие! Христос Воскресе! Целуем вас и пьем за вас.

№ 43 В. Аксенов — Б. Ахмадулиной, Б. Мессереру Июль 1986 г.

Дорогие Белка и Борька!

Пасхальные письма приплыли к нам уж, пожалуй, не раньше, чем к столетнему юбилею статуи Свободы[482], потом мы стали собираться в бегство из Вашингтона, где жара этим летом невыносимая, и вот сейчас пишу уже из Вермонта, некоторые подробности из литературной жизни которого вы найдете в письме к Женьке. Впрочем, аккуратность — это, очевидно, последнее, чего можно ждать от наших почти астральных контактов.

Худо-бедно, но уже шесть лет прошло с того дня, когда вы все стояли за стеклянной стенкой, а мы уходили за священные турникеты. Белка, твое описание праздничной ситуации весьма впечатлило нас и лишний раз показало, как стопроцентно эти ситуации, пространства и периоды не считаются с нашими желаниями, столь умеренными, и надеждами, все скукоживающимися.

Мы заметили одну любопытную вещь. Ваши письма — твое, Женьки и Андрея — датированы 3 мая, но вы явно еще не знали о Чернобыле[483], в то время как наши «средства массовой информации» (советский перевод слова media) уже неделю! истерически об этом вопили. Нельзя не отдать должное большевикам — даже в нынешнем мире их стена, в общем, работает, хотя кирпичи уже и падают на их собственные головы, как в данном случае, когда и мужички нашего поколения, добравшиеся, наконец, до своих заветных рубежей, оказываются в той же позе, что и ушедшие «ворошиловские стрелки». Тем, впрочем, не было стыдно, а эти, кажется, все-таки немножечко стыдятся.

Не знаю, дошел ли до вас скандал, разразившийся в окрестностях Франкфурта и всколыхнувший литературную эмиграцию, а именно увольнение Жоры с поста редактора «Граней». Сделано это было на редкость бестактно и нагло. Его литературная независимость трактовалась как «нелояльное отношение» к организации. Пример этой черной неблагодарности и полной невозможности терпеть рядом сложную человеческую личность вместо партийного винтика лишний раз показывает, что писателю нечего делать по соседству с любой партией.

Так или иначе, но эта семья (их осталось двое вместо трех) оказалась в трагической и унизительной ситуации. Я все это знаю из первых рук и потому хочу вам рассказать, чтобы и вы получили какую-то информацию на фоне неизбежных в таких случаях сплетен.

Уже с середины мая к нам в Вашингтон начались почти ежедневные звонки из Германии и из Парижа. Максимов этим поворотом в Жориной судьбе был потрясен, кажется, не меньше, чем Жора, и старался поддерживать его изо всех сил. К слову сказать, несмотря на некоторую вздорность характера Емельяныч вообще относится к небольшому числу честных людей и во всяком случае он выгодно выделяется среди очумевших мегаломанов или наглых провокаторов, вроде гиньольной пары Синявских[484].

Я пытался «тихой дипломатией» хоть как-то улучшить Жорину ситуацию, но вскоре выяснилось, что дело зашло уж слишком далеко, и обратного хода нет. Превращение «Граней» в настоящий литературный журнал (а именно таким он становился под Владимовым) тамошних командиров не устраивало, да к тому же и личные отношения в их небольшой общине дошли уже до абсурда, не без помощи, увы, Наташкиного эпистолярного жанра.