Источник передёрнул плечами:

– Невегласы, плохо знающие жизнь души, падки на грубый и тупой глум. Они не вникают в суть, была бы рассмешка. Ты, сын, однажды ещё поймёшь, что люди в своём большинстве глупы, слабы, трусливы… Такие не очень-то любят постигать собственное нутро, поскольку для этого нужны смелость и работа ума.

Ворон слушал молча, напряжённо хмурился, соображал.

Котляр продолжал:

– Наказание, ниспосланное Правосудной, должно было подвести простолюдье к раскаянию и пробудить совесть, но слишком многие, как ничтожные шавки, предпочли на всю жизнь испугаться оттрепавшей руки. Они не умеют, как мы, любить Мать, явившую гневный лик Своим чадам. Зато рады хоть каждый день смеяться над тем, что устрашило. Это их тешит.

Опёнок тотчас вспомнил вертепы Чёрной Пятери. Свои шуточки по колено в стылой воде. А ведь впрямь помогало…

– Миряне, – говорил Ветер, – особенно любят внимать, как глумится и навлекает на себя кары кто-то другой, оставляя им лишь удовольствие слушать.

Ворона обдало стыдом. «Я хоть сам складывал… и пел сам… и уж вовсе-то не похабничал…»

– Мне потому и угрозно, что явить руку Владычицы нужно открывом, у всех на виду… а простецы за своего любленика на части порвут, тем паче меня. Что ж! – Ветер вскинул голову. – Вышел чужую бороду драть, свою подставляй.

Ворон всё не смирялся, ему плохо терпелось на месте, он начал топтаться, переступать. Отсиживаться в Кутовой Ворге, ждать вестей… сыто есть, мягко спать, пока где-то за овидью источника убивать станут?.. на части рвать?..

В кипуне со звоном лопнула льдина.

– Учитель, воля твоя… Зачем сам идёшь? Лихаря бы послал, Беримёда…

В глазах Ветра сверкнул грозовой отблеск.

– Будто совладают они! Белозуба я уже посылал… надолго зарёкся! – Он помолчал, содрогнулся, пронзил взглядом ученика. – Белозубу во всех мелочах было сказано, как поступать. А он что учудил? И царят под мою защиту не привёл, и Космохвоста смерти обрёк… Я его самовольство до сих пор толком не расхлебал! Лучше самому гибель принять, чем ещё раз подобной грязью умыться!

Ворону жутко захотелось немедленно вызнать, что именно натворил опалённый, каким образом сгубил царского рынду. Он не посмел открыть рта. С маины тянуло подгнившими водорослями, рыбой, полузабытой жизнью прежде Беды.

Ветер вдруг шагнул к нему, крепко взял за плечи. Пристальный взгляд что-то искал в душе Ворона, в самой её глубине.

– Тебе после меня жить, сын. Мой сын… Я тебе такое скажу, чего даже Лихарь не знает. В покоях у меня, где мотушь лежала, скраден тайник. В нём вся жизнь моя, все сердечные помыслы… Вернёшься один – распорядись честно!

Слушать становилось всё невозможней. Домой без учителя?.. Вовсе ничего не сделав, не защитив? Лучше сразу головой да прямо в кипун!.. От напряжения всех сил Ворона озарила спасительная, счастливая мысль.

– Учитель, воля твоя! А дай вперёд сбегаю, огляжусь! Как есть всё разведаю, вот! Выслушаю, высмотрю, тебе расскажу! Чтобы ты загодя нужное знал, пришёл да ушёл! Я разведаю, а ты разведаешься! Вот!

Ветер отмахнулся. Посмотрел с жалостью, будто ученик сморозил несусветную глупость.

– Ты? Вперёд?.. С тобой, дикомытом, в лесу весело, на то и взял, а в городе какой развед сотворишь? Две улицы пройдёшь, на третьей вовсе потеряешься, сопли развесишь… Сиди уж в зеленце, не срамись.

Ворон упёрся, насупился, глянул исподлобья:

– Отпусти, не потеряюсь. А потеряюсь, людей спрошу, не захнычу. Меня атя на купилище брал, вот. В Торожиху. Самого гулять с братишкой посылал. Вот!

Ветер смотрел на него, по обыкновению не зная, плакать с горя или смеяться такой наглецкой повадке. Дикомыт в отчаянии ждал рокового отказа, но учитель помедлил… задумался… вдруг щёлкнул пальцами, просветлел. Крепче прежнего стиснул плечи ученика.

– А ведь и отпущу, сын! Хватит беречь тебя, что птенца слепыша… Лети, Ворон, пробуй крылья! – И улыбнулся: – Правда хоть людей поглядишь, а то, кроме леса, и не видал ничего.

Дикомыт бросился за лыжами, пока источник не передумал, сделал два шага, на третьем его догнал голос учителя:

– Штаны новые вздень, а то срам!..

В клети Ворон перво-наперво слупил кратополые серые одёжки, к которым привык в крепости, точно к собственной коже. Незачем в городе сразу изобличать себя мораничем и тайным воином! Раздевшись, он вытащил новые штаны, вместо затасканной тельницы натянул Шерёшкину вышиванку. Пригладил ладонями… Не маминого тканья рубаха была, а всё равно – как будто перебрался пером, чужое уронил, сродное на крыльях расправил…

Ветер с усмешкой поглядывал на него:

– Косы дикомытские распустишь или как попало сойдёт?

Ученик смущённо плеснул руками, схватился за гребень. Всё Левобережье убирало волосы по-андархски, он в недосуге чуть не запамятовал.

– А туда же: травка, жаворонки… – поддел котляр. – Ты, небрега, солнце-то помнишь?

– Помню, – кивнул Ворон. Подумал, спросил: – Учитель, как мне сказаться, если спросят там, отколе себя явил?

Ветер кивнул, довольный вопросом:

– Говори, из Нетребкина острожка с дядей пришёл.

У Ворона замерла рука, державшая гребешок, густые тёмные пряди съехали на глаза.

– Из Нетребкина? Так вроде нету такого…

– А кому надо, чтоб был? Это у нас вроде тайного оклика, знающий поймёт, а иным… Иным, коли допытаются, скажешь, дядя со свояком в кружало пошёл, а ты сестре гостинчик присматриваешь.

«Сестре! Надейку порадовать… Как она без меня…»

– Денежек неколико возьми, пригодятся. – Ветер высыпал ему в поясной кошель скупую горсть медяков.

У Ворона не было красивой заколки – связал волосы ремешком. Ощущение сродного пера быстро истаивало. Он вспомнил, вытащил из ворота кармашек с кугиклами:

– Воля твоя, учитель… Побережёшь для меня?

Поклонился, отдал. Ветер не менее торжественно принял снасть, так ладно воспевшую его праотца.

– Ещё вот что… из моего колчана возьми, сын.

Он держал в руке самострельный болт с наконечником, повитым берёстой.

Ворон взял стрелу. Узнал. Сдвинул берёсту. Колючее железко покрывала плёнка. Точно таким болтом котляр некогда уколол его в руку. Таким же, самодурно взятым, Лихарь сокротил опасного пленника.

– Яд, – кивнул Ветер. – Что он делает, ты видал. Такого больше не приготовишь, остались стрелы наперечёт. Зря не трать – на крайность даю.

От неказистого болта веяло тёмной силой, глухим, далёким предостережением… Притихший Ворон убрал его в тул, заправил поглубже, хотя и без особой нужды. Перья отличались на ощупь, он знал, что не выхватит по ошибке.