Громадный шегардайский зеленец состоял из множества куполов. Там, где слабло тепло, туман проседал, свешивался длинными бородами. Они были похожи на воронки смерчей, ещё не тронувшие земли. К плёсам, где в рыжей воде клокотало, фыркало и свистело, от ближних берегов тянулись мостки. По ним ходом двигались мужики с большими лагунáми, только не деревянными, а клёпаными железными. Мокрые от пара черпальщики наполняли лагуны кипятком. Водоносы кутали их стёгаными чехлами, чтобы не остывали. Поднимали на заплечные крошни, спешили прочь. Разносили по домам обогревки.

– Значит, то ли девку на посад, то ли над нами посаженика…

– То ли всё дело в посад… с разбегу да об телегу!

– Торгуй нынче, пока вольность не отобрали!

– А кто отберёт? Так будто и отдали!

Засмотревшись, Ворон чуть не наступил на пьяного, раскинувшегося прямо на мостовой. Судя по опухшей роже и потёкам блевотины, валялся он здесь едва ли не с вечера. Мальчонка лет десяти размазывал слёзы отчаяния и срама, тормошил взрослого:

– Пойдём, отик… Вставай уже, домовь пойдём…

Беспутник лежал вонючим топляком, не отзывался.

– Эх, жаль Малюту, – сказали сзади. – Справный делатель был.

Другой мимоход тоже покивал, посочувствовал:

– Горе всякого человека ломает.

Ворону не было заботы. Он шагнул уже дальше… валенки прилипли к земле. Неправильно это, мимо ребячьих слёз проходить. Опёнок вернулся, подцепил пьяного за плечи некогда нарядного зипуна.

– Далеко живёшь, малый?

– А вон там! – обрадовался парнишка. – Где угол Третьих Кнутов!

Двор валяльщика Малюты вправду оказался в полусотне шагов, Ворон и вспотеть не успел. Мальчонка распахнул калитку. Когда-то здесь всё было изобиходовано на добро и любовь, на долгую жизнь, детям, внукам, правнукам. Крепкий нарядный дом на людном тору, большая ремесленная…

– Куда его? – спросил Ворон, затаскивая пьянчужку во двор.

Мальчик вытер нос кулаком:

– Тут оставь, дяденька. Я умою, да и проснётся… Спасибо тебе.

«Дяденька»! Ворон засмеялся, почувствовал, как насовсем отбегает страх перед городом.

– Погоди, – сказал он. – Дай отрезвить спробую. Тебя как люди хвалят?

– Верешкó…

– Гляди, Верешко. Небось пригодится.

Ворон крепко взял Малюту за уши. Принялся драть.

Во дворе войлочника полагалось бы стоять крепкому запаху мокрой шерсти, мыла и кипятка, но здесь веяло лишь чешуёй да водорослями с морца.

– Давно он так у тебя? – спросил Ворон.

– А как маму Родительской улицей проводили…

Верешко стал рассказывать. Уже полгода минуло с похорон, Малюта всё топил печаль в кружке, а та никак не тонула. Только работников делатель вскоре лишился. И войлочные ковры из его ремесленной давно уже не выходили. Ныне помалу таскал в кружало всё нажитое. Так дело пойдёт, в доме на Полуденной улице поселятся чужие люди, а Малюта с сыном по миру побираться начнут…

– Дяденька, – несмело проговорил Верешко. – На своё подворье идёшь или, может, где заночевать надо?..

Малюта недовольно замычал, шевельнулся, начал открывать глаза.

– Я на день всего, – сказал Ворон. – Мы с дядей из Нетребкина острожка прибежали, вечере назад пустимся.

Он был бы рад ещё чем пособить славному пареньку, но зря ли говорил Ветер: всех не спасёшь. Учись миновать людей, когда орудье Владычицы нас мимо ведёт…

Ворон распрощался, вновь вышел в уличную суету.

В больших деревнях, куда он прежде захаживал, бывало по одной улице, много – по две. Богатая купеческая Торожиха выхвалялась аж тремя.

А здесь!..

Накануне Ворон рассматривал начертание города, но вчуже. Пока сам не увидел, не окунулся – толком не верил. Улицы даже имели наименования, чтобы люди не путались. Первые, Вторые, Третьи Кнуты, Царская, где-то дальше – Позорная… Имелась Большая, не менее четырёх Средних, с полдюжины Малых. Мыслимо ли упомнить? А куда денешься, ведь они здесь, в Шегардае, небось и друг дружку не все знали по именам…

В лес тянуло по-прежнему, однако встреча с сыном пьянчужки заняла руки делом. От этого всё чудесным образом изменилось. Душа словно высунулась из-под крыла, затеяла озираться. Всё более ободряясь, Ворон пересекал по мостам ворги и ерики, любовался, тешился чудесами стольного города. Полуденная улица постепенно вела его к Торжному острову.

Стороны проезда гуще прежнего обрастали лотками. В толпе сновали шустрые коробейники, продавцы снеди ловко несли на головах деревянные ночвы, полные лакомств.

– Пирожки пряженые!

– Загибеники знатные! С требухой, с сыром, с молоками, налетайте, гости удатные!

– Шанежки, шанежки обливные, единым духом съестные!

– Ватрушки с кашей, хотят в животы ваши!

– Бублики дрочёные, сканые, кручёные, в кипятке верчёные, сам бы ел, да деньги надо!

В брюхе немедленно заворчало, уличное угощение показалось самым вкусным, что на свете встречается. Срок, отведённый учителем для разведа, худо-бедно на ногах выдержать было можно. А вот без еды… Ворон повёл носом за бублейником, стал прикидывать, как бы обратиться к нему.

– А наместник-то, люди истинно говорят, собою отрок безусый…

– На то хотят окрутить его нашенской невестой, с городом повенчать.

– И девку жаль, и парню несгодье!

– Да неужто разумницу не найдём, чтоб о наших вольностях по ночам ему куковала?

За углом тренькнули струны, натужно зашипела пыжатка. Донеслось пение. Ворон сразу всё позабыл, сердце стукнуло: скоморох?

«Проследишь, куда пойдёт, – наставлял Ветер. – Где задержится, с кем разговор заведёт…»

Пока дикомыт храбрился свернуть с широкой Полуденной в боковую Малую, казавшуюся узкой и грязной, пока запоминал приметные узоры мха на резном камне, гудилы сами вышли навстречу.

От сердца почему-то враз отлегло.

Ни гогочущих позорян, ни матерчатой занавеси, чтобы выставлять над ней пятерушки. Не скоморох со свитой – простые кувыки. Один слепой, другой колченогий, третий горбатый. Обычным выглядел только щуплый подросток, пособлявший безокому. Тот, рослый, широкоплечий, так тискал пыжатку, словно не выдувал, а выдавливал из неё голосницу. Хромой, не выпуская костыля, теребил надтреснутое посрамление гуслей. И все, кроме дудочника, блажили – заунывно, вразброд:

Люди добры, дайте грошик…

Есть охота, дайте грошик…

Ворон вздохнул, отвернулся, перешёл на другую сторону, откуда слышалось громкое:

– Лапотки заморские, семи шелков, надел и был таков, царский сын и то не побрезгует, оборы завяжет, спасибо скажет… Поспешай, желанные, всё испродали, три пары последние задёшево отдаём!