Первенство между народами решается теперь не на поле битвы, а географическим их положением. Сто лет тому назад на свете не было другого живого человечества, кроме европейского — оно первенствовало, и первый в Европе был первым в свете. С тех пор по окраинам Европы, — в Америке и в России, — выросли два новых живых человечества, не замкнутые в тесной перегородке, как европейские нации, но разливающиеся без препятствий по необозримым горизонтам, растущие без меры во все стороны, насколько станет у них естественного роста. Разумеется, первенство должно оказаться в конце, за двумя новыми ростками, ничем не стесняемыми, в ущерб старой Европе, запертой в своей клетке. Несомненно, придет время, когда знаменитые теперь европейские народы очутятся, сравнительно с восточными и западными соседями, в положении великой когда-то Голландии, гремевшей когда-то Швеции и мудрой, в былое время, Венеции. Тут действует сила вещей, которой не остановить союзом Англии с Францией, ни союзом Австрии с турецким султаном.

ЧЕТВЕРТОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Что мы выиграем нравственно с восстановлением славянского мира? Мы выиграем то, что будем знать, кто мы и куда идем. До сих пор мы одни между всеми народами земли, имеющими будущность, не знали этого ясно. У нашего образованного сословия действительно потеряна почва под ногами. Я знаю, как трудно говорить об этом предмете, — это то же самое, что обсуждать с юношей по приметам его характера, чем он будет в сорок лет. Многие уже писали об этом предмете. Г. Данилевский поместил недавно в «Заре» замечательное сочинение, «Россия и Европа», выделявшееся как бриллиант из груды ежегодно истребляемой у нас бумаги, и которого, кажется, никто не знает. Очень серьезные вещи у нас еще не в ходу. Я же не только не намерен писать целого сочинения, но хочу непременно закончить эту статью в следующем столбце. Но мне все-таки приходится сказать несколько заключительных слов, иначе статья останется без конца, в котором вся сила, потому что конец именно должен уяснить, хоть вкратце, самое коренное недоразумение: из чего нам хлопотать?

Недавно еще, в первый год польского восстания, русское общество, плод и результат полуторастолетнего воспитательного периода нашей истории, представляло в своих понятиях безысходный и беспримерный на свете хаос. Не было такой простой идеи, которая являлась бы нам просто, с настоящим своим образом, как в остальном свете. Человек, его существенные стремления, Россия, религия, отношение детей к семейству, польский заговор и приличие в отношениях между людьми, — все это представлялось большинству под влиянием модной пропаганды, как через дурное стекло, в образах, не похожих ни на какую действительность. Если бы пришлось рассуждать тогда с этим новым Положением, русским обществом 1863 года, соглашавшимся видеть верблюда в каждом облаке, рассуждение продлилось бы до конца света и не привело бы ни к чему. Но вдруг польское восстание обдало наше общество как ушатом холодной воды, — раздался крик: «Наших бьют! православные церкви позорят!» И люди, бывшие за минуту космополитами, материалистами, революционерами, людьми будущей геологической эпохи, заревели в один голос: «Неправда, бей их! мы русские, мы православные, мы верноподданные». Затем русское общество, истощенное этими двумя противоположными порывами, опять погрузилось в спячку, которой покуда конца не видать.

Что это за фантастическое явление и что оно значит? По моему рассуждению, тут дело очень простое. Это — общество, встающее со школьной скамьи, безличное, как всякий школьник и всякая юность, не жившая еще на своей воле, хотя с задатками личности, очень серьезной в будущем. Полтораста лет школы для целого народа — то же самое, что десять лет для отдельного лица и последствия ее те же; а вспомним, чем мы были все, вставая со школьной скамьи. Для нас существовали только теории, понятия же о действительности вещей — никакого. Нам казалось нипочем созвать народный конвент в Китае, убедить пламенной речью скрягу пожертвовать тысячу рублей для бедной вдовы и сочинить новую религию. Чем более какая-нибудь теория была рогата и замысловата, тем более мы прилеплялись к ней и верили в ее значение. Но в то же время у нас было хорошее сердце, и при первом естественном движении наши любимые теории так же мало стесняли нас, как вчерашние сны. Вот современное состояние русского общества, — не Россия, однако же, которая вынесла из своей тысячелетней истории столько же личной закваски, как и всякий другой развивающийся народ, но только закваска эта лежит еще покуда на дне — не в одной народной массе, как говорили бывшие славянофилы, — но в каждом из нас, покрытая слоем общих теорий, украшающих память и почти не влияющих на волю.

Разница между школьником-человеком и школьником-народом та, что старый школьник никуда не годится, между тем как народ всегда юн и после 8 веков самой трудной истории может еще с успехом сесть на скамью; но последствия школы в первое время отзываются совершенно одинаково на человеке и на народе.

Мы бываем русскими, когда действуем под влиянием какого-нибудь возбуждения, не справляясь с уроком, и становимся опять учениками, заговариваем некстати об общечеловеческих началах, когда хотим блеснуть перед собой. Знание и личный взгляд не слились еще в нас в одно целое, как всегда бывает на другой день после выпускного экзамена.

Между тем мы уже отбыли экзамен. Воспитательный период русской истории, начатый Петром Великим, кончен Александром II. Прошлое отрезано, как ножом. Правительство перестало быть учителем, и народ перестал быть учеником, полуторастолетние воспитательные отношения между нами заменяются теперь естественными отношениями правительства к возмужалому народу. После разных периодов нашей истории: удельного, монгольского, московского и воспитательного, мы начинаем теперь пятый период — русский. Нас уже никто не будет учить, мы должны отвыкнуть от школьных приемов и жить самостоятельно народной личностью.

Какою?

Один журналист уверял меня как-то, что мы должны быть личностью общечеловеческой. Я и рад бы: да как же сделать, чтобы у меня было лицо общечеловеческое, а не какое-нибудь определенное? Даже американский народ, образовавшийся на наших глазах из смеси всех североевропейских пород, начинает выделяться в очень резкую народную личность, и по мере того, как зреет эта личность, зреет и американское государство, бывшее еще недавно не более как освободившейся английской колонией. Как же мы устроимся на общечеловеческих началах? Кажется, природная сила, производящая, без нашего ведома, какую-нибудь действительность и умозаключение о ней — две вещи разные; одно — факт, другое — отвлеченная идея.

Эти разговоры об общечеловеческих началах, которыми занимаются только у нас, составляют вторую, очень яркую метку недавно покинутой скамьи. Каждый из нас, прежде чем выделял свой личный взгляд, смотрел на все глазами профессора. Общечеловеческие начала (т. е. арийско-христианские, потому что мусульманско-семитические и туранско-шаманские совсем иное дело) существуют у всех европейцев, как общая форма черепа, ведут к заключению только в философии и не мешают никакому народу иметь свой собственный тип и жить по своему идеалу. Но даже в виде философского заключения в этих общечеловеческих началах существует резкий оттенок между нами и Западной Европой. Для людей, определивших свои понятия об истории общества и истории религии, основная закваска православно-славянская (это можно сказать потому, что православие исповедуется 4/5 славянства) и закваска католическая романо-германская совсем не одно и то же.