Арена кочующего шапито, раскрашенная дешевыми красками, с выцветшим изношенным занавесом, колченогим реквизитом и уставшими от бездомной жизни артистами. Скучающие зрители, скрытые рыхлым полумраком, то ли смотрят, то ли не смотрят на немощного, седого бородатого факира в женском банном халате, расшитом золотистым елочным дождем. Ассистентка мага, истерзанная пустыми амбициями и букетом хронических заболеваний, с лицом, растянутым улыбкой, сует в факира громоздкую железную штуковину, с неуместным криком «але», отставляя обвисший зад, обтянутый несвежим купальником. Железки входят в бородатого циркача без видимого для того урона. Равнодушная тишина, повисшая под куполом шапито, нарушается одинокими аплодисментами и плачем ребенка. На самом деле магу очень больно, хотя физической боли он не чувствует. Ему больно от того, что год за годом каждый вечер он ломает эту комедию перед темным сонным залом, стоя в свете тусклого прожектора в халате своей покойной жены. Он делает это за скудную еду и стакан мерзкого жгучего счастья, которые продляют его мучительную жизнь еще на день. Жизнь свою он ненавидит, но дорожит ею, даже такой, потому что больше дорожить ему нечем. И зал на самом деле пустой, хотя в нем есть люди, да только и они пустые. Одинокие аплодисменты — дело рук конферансье, который как может отвечает за восторженную публику. Шапито — фальшивка, от начала и до конца. Лишь испуганный плач ребенка — подлинный.

Картинка прожила в сознании Васютина куда меньше десятой секунды. За это время он успел осознать, что физические оболочки, возникающие перед ним в этом проклятом магазине, сами по себе не угрожают ему. Но за ними скрывается настоящая опасность, которую надо уметь распознать. Бродяга не кинется на него, преградив путь к спасению семьи. Его плоть не сможет навредить. А вот то, что он прячет под ней, сможет.

Дальше на Васютина посыпались фрагменты чужой жизни. Словно сноп обжигающих искр, они жалили его сознание любовью, горем похорон, мертвыми надеждами на лучшее, унижениями, нежданной радостью. Вслед за событиями, наполненными лицами, словами, запахами и вкусами, врывались эмоции и даже физические ощущения. Чаще всего — боль. Это продолжалось нескончаемо долго. В какой-то момент Кирилл почуял, что чужая жизнь стремительно заполняет его. Он стал судорожно вырываться из этой западни. Его молниеносные нервные импульсы вязли в неповоротливых нейронных цепях, пытаясь заставить тело дернуться и закричать. И пока нервная система Васютина медлила, в его сознание продолжал проникать экстракт чужой жизни, заставляя проживать ее на ускоренной перемотке. Наконец он вырвался, вскрикнул, отпрянул.

Ошарашенно оглядевшись, Кирилл зажмурился и снова открыл глаза. Теперь он видел совсем другого человека, стоящего на одиннадцатой плитке. Он помнил его жизнь и то, как он ее прожил. Помнил, как неукротимое желание наложить на себя руки после потери жены и троих детей соперничало в нем со страхом смертного греха и животным стремлением жить. Как он был исступленно счастлив, когда пошла на поправку его любимая дочурка, которой все предрекали скорую смерть. Как истово вымаливал он прощение перед алтарем после того, как вусмерть пьяный пытался задушить родного брата.

— Значит, ты Игнат… — задумчиво произнес Васютин, разглядывая неподвижного бродягу. Как вдруг страшное осознание пронзило его насквозь.

«Плитка!» — полыхнуло в его голове. Он стоял на самой границе десятой плитки. Еще немного — и он бы сошел с нее. Вынырнув из чужой жизни, он на какое-то время забыл обо всем, словно был не собой.

«А вот и ловушка! Да, это она». — Кирилл облегченно вздохнул. Теперь он знал об опасности, надо было лишь ухитриться обойти ее.

«Сколько это продолжалось? — вскинул он руку с часами, на которые смотрел перед тем, как задумал столкнуть Игната с плитки. — Секунды! Да не может быть…» — изумился Васютин.

Поняв, что произошедшее можно осмысливать хоть всю жизнь, он с ходу поставил себя на место. «А теперь, Васютин, исключительно по делу! Надо двигаться дальше, об этом и думаем! Так… — Он потер руками лицо, словно пытался выбросить из сознания обрывки чужих воспоминаний. — Игнат так и будет здесь стоять, как зомби. Но прикасаться к нему нельзя. — Кирилл с опаской глянул на стеллаж, торчащий из ноги мужика. — Я на металл просто руку положил. А если через куртку? Нет уж, без экспериментов. Как достать стеллаж? Он ведь так в Игнате и торчит».

Чуть помедлив, Кирилл боязливо коснулся пальцем веревки из гирлянды, примотанный к своему орудию. Ничего не произошло. Уверенно взявшись за нее, он потянул стеллаж назад, выдергивая его из мужика. «Легче, чем я думал, слава Господу! Итак, мне надо попасть на плитку и не прикоснуться к Игнату. Подгоню вплотную стеллаж… И что? Я смогу встать на самый край. Прыгнуть не реально».

Он достал карту. «Пока везет. Двенадцатая совсем рядом. А вот тринадцатая далеко, это проблема. Какие есть варианты с одиннадцатой? Подгоняю вплотную к плитке оба стеллажа, и… — Он задумался. Затея была рискованной. — Кидаю гирлянды к двенадцатой, со стеллажа прыгаю на плитку, и тут же на двенадцатую, не останавливаясь, в два прыжка. То есть прыгаю прямо в Игната этого… Какой риск! Васютин мог только представить, что произойдет, если он пройдет сквозь это существо. — Могу вообще не вернуться. Значит, исключено».

Он обхватил голову руками, стараясь думать быстро и качественно. Через полминуты решение было найдено. Впрочем, и оно казалось весьма опасным.

Поколебавшись немного, он все же решился. Придвинув стеллаж вплотную к плитке, на которой стоял его новый знакомый, сыщик, рискованно балансируя, взобрался на железку. Бросив гирлянды к следующей плитке, чтобы там подобрать их, он стал примериваться: «Аккуратно ставлю ногу, двигаю стеллаж еще дальше, протягиваю руку, вот так, опираюсь на него… Отталкиваюсь рукой и ногой. Допрыгну точно. А если задену Игната, то слегка. Лучшего варианта нет. Поехали!»

Он нервно передернул плечами, вытер пот с лица и стал медленно опускать ногу рядом с мужиком в дерюге, который стоял к нему спиной. Поставив стопу лишь на носок, чтобы не рисковать, он скептически оценил ситуацию. Между ним и Игнатом было всего несколько сантиметров. «Могу и задеть. Задену — выберусь, в конце концов. Я в него железку засунул и вытащил. Ну и тут выберусь». Пришло время креститься и молиться.

— Спасибо тебе, Всевышний Отче. Помоги мне еще разок! — с чувством произнес он, поцеловал нательный крест и трижды перекрестился.

Поставил ногу поустойчивее, уперев носок в плитку. Чуть постоял для верности. Или от испугу. Собрав весь свой разум для одной-единственной работы, он представил два самых любимых лица. «Оля, Женька, Оля, Женька, Оля, Женька», — вдумчиво чеканил он, держа перед мысленным взором образы сынишки и жены. Потом вытянул руки вперед, схватившись за стеллаж… И рванул.

Шквал раскаленных воспоминаний обжег Кирилла. Чувство неистового желания обладать захлестнуло его целиком. Перед глазами поплыли детские лица, сочные краски зеленого леса, радостное ощущение беготни… Неожиданно появилось чувство голода. Да не такое, когда ноет живот и очень хочется есть, а когда за еду готов убить. Оно медленно нарастало, словно поднималось из бездны, и принимало гигантские масштабы. В нос ударил пряный запах, а вслед за ним явилось таинство знания, доступное тебе одному. Кирилл знал, что так пахнет золото, и немыслимая гордость переполняла его. Рот наполнился вкусом меда, перемешанным с восторгом, радостью и чувством победы.