Можно обратить внимание, например, на то, что в дополнение к своей реальной или вымышленной политической «правизне» Чубарь был не слишком крепок физически и по специальным решениям Политбюро проводил много времени на лечении за границей. Тяжелыми болезнями, резко обострившимися незадолго до ареста, страдал Эйхе[1048]. Уже за несколько лет до своего ареста фактически прекратил активную деятельность Рудзутак. Он часто болел и по представлению врачей постоянно получал от Политбюро длительные отпуска. Так, 11 июня 1936 года. Политбюро приняло решение направить Рудзутака с провожатым в Париж для лечения с последующим отдыхом на трехмесячный срок. Для этого была выделена огромная сумма — 4 тыс. долларов[1049]. Мнение о «бесполезности» Рудзутака было настолько устойчивым, что его в 1970—1980-е годы подробно воспроизвел Молотов: «Он до определенного времени был неплохой товарищ […] Неплохо вел себя на каторге и этим, так сказать, поддерживал свой авторитет. Но к концу жизни — у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением. Настоящей борьбы, как революционер, уже не вел. А в этот период это имело большое значение. Склонен был к отдыху. Особой такой активностью и углублением в работе не отличался […] Он так в сторонке был, в сторонке. Со своими людьми, которые тоже любят отдыхать. И ничего не давал такого нового, что могло помогать партии. Понимали, был на каторге, хочет отдохнуть, не придирались к нему, ну, отдыхай, пожалуйста. Обывательщиной такой увлекался — посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании — неплохой компаньон. Но все это можно до поры до времени […] Трудно сказать, на чем он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были, бог знает какие. Чекисты, видимо, все это наблюдали и докладывали […]»[1050].

Эти объяснения Молотова перекликаются с некоторыми официальными оценками конца 1930-х годов. В разгар репрессий, 3 февраля 1938 г., Политбюро утвердило, например, совместное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, ограничивающее размеры дач ответственных работников «ввиду того, что […] ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи-дворцы в 15–20 и больше комнат, где они роскошествовали и тратили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение»[1051].

Нетрудно, однако, заметить, что такие формулы объяснения репрессий в Политбюро, как «виновность» и «бесполезность», не являются универсальными. Учитывая размах арестов в советской «номенклатуре», «виновными» могли быть объявлены все члены Политбюро, неизбежно контактировавшие с «врагами». Что касается «бесполезности», то свой пост, например, сохранил полуослепший и фактически отстраненный от управления М. И. Калинин. Все это позволяет утверждать, что при равных условиях «виновности» и «полезности» разные члены Политбюро обладали разной степенью «защищенности». Оставляя в стороне психологические привязанности самого Сталина, можно утверждать, что эта «защищенность» имела существенные институциональные и политические основания.

Сталинские соратники, по крайней мере, наиболее известные и «заслуженные» среди них, были носителями (символами) революционной легитимности власти, связи сталинской диктатуры с ленинским периодом, а также коллективной ответственности за политику «большого скачка». Эти люди долгие годы слишком близко стояли к Сталину, чтобы обвинения в их адрес неизбежно не бросили бы тень на политическую репутацию самого вождя. Кроме того, выполняя важнейшие функции в партийно-государственном аппарате, высшие советские руководители обладали реальными рычагами если не политического, то административного влияния, были важным элементом системы управления. Сталин не мог абсолютно игнорировать эти обстоятельства. В отношении Политбюро он действовал куда более осмотрительно, чем в отношении других властных структур. Репрессиям подверглись члены Политбюро, так сказать, «второго эшелона». Но они уничтожались за завесой секретности: ни один не был осужден на открытом политическом процессе, а некоторые не прошли даже формальную процедуру исключения из Политбюро на пленуме ЦК.

Означало ли все это, что уцелевшие члены Политбюро были способны сколько-нибудь существенно ограничивать власть Сталина? Многолетние поиски в архивах не выявили фактов, подтверждающих экзотическое мнение об относительном ослаблении власти Сталина к исходу «большого террора»[1052]. И наоборот, все известные сегодня документы укрепили традиционную точку зрения, что террор завершил оформление сталинской диктаторской власти и окончательно похоронил все прежние традиции «коллективного руководства».

Сохраняя костяк старого Политбюро, Сталин сделал все необходимое для того, чтобы полностью подчинить себе соратников, запугать их и лишить малейшей доли политической самостоятельности. Основным методом достижения этой цели были репрессии против родственников и ближайших сотрудников старых членов Политбюро. Возможности выбора жертв из окружения соратников у Сталина были неограниченными. В огромном потоке доносов и оговоров на допросах в НКВД всплывали самые разные имена, о чем Ежов регулярно докладывал Сталину. От воли последнего зависело дать или не дать ход разработке очередного подозреваемого.

Чтобы предотвратить нежелательные конфликты в связи с такими арестами, Сталин целенаправленно внедрял в Политбюро своеобразную идеологию «приоритета долга над личными привязанностями» и жестко отвергал попытки членов Политбюро вмешиваться в дела НКВД. Показательной в этом отношении была реакция Сталина на переговоры между Ежовым и С. В. Косиором по поводу судьбы родного брага Косиора, Владимира. В. В. Косиор, будучи сторонником Троцкого, вместе с женой находился в ссылке в Минусинске. В начале 1936 года жена Владимира Косиора, обвиненная в причастности к «контрреволюционной организации», попала в тюрьму. Владимир прислал брату, члену Политбюро, гневное письмо, в котором требовал вмешательства и освобождения жены. В противном случае он грозил покончить жизнь самоубийством. С. В. Косиор дрогнул. 3 мая 1936 года он обратился с просьбой к Ежову: «Посылаю тебе письмо моего брата Владимира — троцкиста, очевидно, он не врет, во всяком случае, ясно, что он дошел до отчаяния. На мой взгляд, надо бы привести это дело в порядок. Если он пишет мне, то значит дошел до последней точки. Вмешайся ты, пожалуйста, в это дело и реши сам, как быть».