Да и все остальное в этой детской ей знакомо. Она когда-то покупала эти вещи. Точно покупала вот это декоративное деревце в углу – хотя так и не успела его распаковать. Не случилось. И она сама выбирала краску именно такого оттенка, хотя покрасить успела только половину. И заказывала через Интернет такие же дорогущие памперсы космической эры – поглощающие запахи (потому что во время беременности у нее обострилось обоняние), только потом Дэйлу пришлось их вернуть, получить деньги обратно.

Потом. После похорон.

И Мона уже вспомнила, где видела этот мобиль. Это была ее собственная игрушка – давно, больше тридцати лет назад. Мать подвешивала его над ее кроваткой – хотя теперь при этой мысли у Моны сводит живот. Но всего несколько лет назад она вместе с Дэйлом разглядывала его и говорила: «Мобиль для детской нам, пожалуй, не понадобится. Лучше этого не найдешь». И Дэйл, он ведь был не дурак, понял ее, и согласился, и поцеловал в лоб.

Внутри у Моны что-то сжимается. Они ее пытают? Это такая психологическая война? Зачем им эта комната, это место, которое собиралось быть, да не сбылось?

И тут что-то шевелится в детской кроватке.

Слышно слабое недовольное кряхтение.

Кажется, на дне кроватки лежит комок ткани. Он снова шевелится, приподнимается.

Мона узнает узор на ткани. Ползунки, которые она первыми купила, забеременев. Она запомнила рисунок, потому что подумала тогда: «Хорошо ли потом будет на слюнявчик?…»

Она видит лежащего на животике ребенка. Малыш подбирает колени, опирается на плечи, все выше задирая попку. Он просыпается, потягивается, разминает и проверяет мышцы, неловко ворочается.

«Нет, – хочет сказать Мона, – не показывайте мне. Не показывайте».

Ребенок в кроватке постанывает. Поднимает головку. Сквозь прутья кроватки блестят голубые глазенки, видны влажные темные волосики.

«Нет, нет, нет».

Ребенок моргает на солнце и морщит носик.

– Оно? – спрашивает мужчина в свитере.

– Да, – бросает женщина в панаме. – Концентрируемся!

Крошечный суровый ротик открывается и выпускает переливчатое мяуканье.

Потом ребенок мигает, как неисправная кинолента, – был ребенок, и нет его.

Откуда-то доносится голос: «Иду, иду!», но не с той стороны, где линзы, – из комнаты за ними, из детской на той стороне.

И этот голос Моне знаком. Она его уже слышала.

«Что это? Что происходит?»

– Сосредоточьтесь, – напоминает женщина в панаме.

Гудение становится громче. Ребенок в кроватке выцветает ненадолго, и при этом…

Не движение ли видит Мона в стеклянной банке? Как будто озерцо крови подрагивает.

– Продолжаем, – шепчет женщина в панаме. Таким голосом говорят на краю оргазма.

Ребенок в кроватке опять мерцает. И громко вопит.

– Иду. Доделываю, малыш! Еще секундочку, – кричит голос в линзах.

Ребенок выскальзывает из мира линз – на краткий миг Мона видит маленькую ручонку в стеклянной банке, выплывающую из моря крови, цепляющуюся за стенки…

«Боже мой, только не это».

– Почти достали, – шепчет женщина в панаме.

Ребенок в линзах уже истерически вопит и моргает, пропадает…

Мона вспоминает слова мистера Первого: «Умела менять природу реальности, как перст божий».

И слова Кобурна: «И в этот момент рассматриваемый предмет вбивается – частично – и во все эти другие реальности. Так что он может существовать в разных состояниях, местах эт сетера. Возможно, даже в разных временах, хотя, конечно, это трудно вычислить».

«Нет, нет», – твердит про себя Мона.

Поверхность крови медленно наклоняется то туда, то сюда. Что-то бьется в банке, протискивается…

«Это вроде смазки, – думает Мона. – Облегчает переход из одного места в другое…»

И тут кто-то входит в поле зрения линз. Мона, даже в полубеспамятстве, широко распахивает глаза. Сперва ей кажется, будто она видит свою мать, она так похожа на Лауру Альварес… только эта женщина ниже ростом, и кожа намного смуглее…

Она заглядывает в кроватку и видит, что ребенка нет. Каменеет.

И в это самое мгновенье женщина в панаме, метнувшись к банке, запускает руки в кровь и выхватывает красного, обляпанного, кашляющего…

Ребенка.

Голого человеческого младенца, захлебнувшегося, заходящегося кашлем.

Женщина в линзах оборачивается. Мона видит ее лицо.

– Живое? – спрашивает кто-то из мужчин.

Мона его почти не слышит. Она уставилась в зеркало. Потому что та женщина – не Лаура Альварес. Это она – Мона Брайт. Чуть полнее, чуть меньше морщинок, волосы подлиннее. Но ошибиться невозможно: это Мона Брайт испуганно оглядывает комнату, не понимая, куда девался ее ребенок.

Окровавленный младенец еще раз кашляет и заходится испуганным визгом.

– Живое, – итожит женщина в панаме. Ее рукава пропитались кровью, но в улыбке торжество маньяка. – Живая. Это ребенок-девочка. Жива.

Гул обрывается. И та, другая Мона – Мона-мать, испуганно обыскивающая детскую, – блекнет, тонет в море светящегося серебра: линзы становятся обычными зеркалами.

Женщина в панаме хохочет:

– Здесь! Наконец она здесь! Она идет!

К югу от Винка под самой кожурой земли, под перекрестком дорог открывается множество глаз.

Детям темнота не мешает. Они рождены во тьме. Они всю жизнь прожили во тьме. Они созданы для тьмы, и сердца их всегда принадлежали тьме. Так что они открывают глаза и видят.

Движение. Их создание шипит, тает. Металлические кубики (Ее части) булькают на стыках, сплавляются, как кипящий свинец.

Сперва их это настораживает: они чирикают, свиристят, урчат в темноте, передвигаются на насестах, перекатываются друг по другу в мелких лужицах. Они столько потратили времени, столько часов ушло на охоту по расщелинам, пустующим домам… они целыми днями волокли неподатливую, страшную тяжесть этих кубов по горным склонам… чтобы теперь они ни с того ни с сего расплавились?

А потом они чувствуют: мир мягчает. Барьер, в Винке и без того довольно непрочный, вовсе исчезает. Все места – далекие и разрозненные, там и здесь, по ту сторону и нигде – сливаются воедино.

Их голоса меняются. Теперь они насвистывают флейтой, плачут и поют. Это не конец, не смерть в темноте. Это новый день, начало, новый мир.

Она идет.

Ребенок орет, орет, орет. Страшно взглянуть: крошечное сморщенное существо в красных потеках, личико искажено, слезы льются ручьем. Женщина в панаме холодно осматривает малышку.