Оставшиеся несколько дней до отъезда омрачились только одним обстоятельством. Обычно через дом от нас, на углу 3-й Тверской-Ямской улицы, днем появлялся мышиного цвета «форд» V8 1934 года выпуска на колесах с красными спицами. Все мальчишки с окрестных дворов сбегались к нему, споря до хрипоты о сравнительных достоинствах «фордов» и «бьюиков», «линкольнов» и «паккардов», проплывавших иногда посреди соседней улицы Горького в жидком потоке ЗИСов и эмок. Только после XX съезда, где Хрущев сделал секретный доклад о сталинских репрессиях, я догадался о том, что мышиный «форд» не случайно исчез со своей стоянки. Его хозяин, вероятно, сгинул в океане сталинских чисток…

Не подозревал я тогда и о том, что отец вовсе не был молодым дипломатом, а ехал в Польшу заместителем резидента внешней разведки того самого страшного НКВД, которое внутри страны было орудием этих чисток. Правда, и тогда внешняя разведка не занималась репрессиями, а скорее сама была объектом чисток. Не догадывался я и о том, что мальчишеский интерес к различным маркам автомобилей и умение их запоминать принесет впоследствии определенную пользу в конспиративных делах отца в Хельсинки и Стокгольме в 1939–1944 годах.

…В дождливый день наш поезд дальнего следования отвалил от дебаркадера Белорусского вокзала, проскочил родную Немчиновку и на всех парах устремился на Запад. Таким же мрачным утром наш «спальный вагон прямого сообщения» Москва — Варшава прибыл на недалекую от Минска пограничную станцию Негорелое. Непривычные для глаза конфедератки польских офицеров пограничной стражи, два пальца у козырька, непонятные слова «пршепрашем… пршепрашем!», и за окном вагона та же Белоруссия, только Западная. В Варшаве следующее утро встретило нас солнцем и теплом. Такси французской марки «рено» доставило к многоэтажному дому советского полпредства неподалеку от Маршалковской улицы, охранник впустил во двор-колодец.

Родители вошли в главный подъезд, а меня оставили во дворе глазеть на роскошный «бьюик», в моторе которого копался крепкий дядечка с бритой наголо головой. Чего-то у него не ладилось, и он подозвал меня.

— Малец, подержи это коромыслице! — велел он мне взяться за какую-то железку, а сам полез за руль. Несколько секунд спустя мощный мотор взревел, я бросил железку и отскочил от машины.

— Чего же ты испугался? — удивился дядечка. — Ведь ты — будущий солдат, а новая война будет войной моторов… Меня зовут Павел Семенович, — протянул он крепкую, измазанную маслом руку. — А ты, наверное, на новенького? — кивнул он в сторону подъезда, где скрылись родители.

— Гоша, — назвал я себя и попросил разрешения влезть внутрь «бьюика», поскольку видел такие роскошные машины только снаружи на улице Горького.

Павел Семенович закончил возиться с мотором и вытер руки ветошью как раз тогда, когда родители вышли из здания и подошли вытаскивать меня из машины.

— Елисей Тихонович Елисеев, — как младший старшему представился отец Павлу Семеновичу и представил мать. Начиная с этой первой командировки за границу и следующие два десятилетия лейтенант госбезопасности (что соответствовало тогда армейскому званию капитан) Синицын работал под псевдонимом Елисеев в дипломатическом паспорте.

— Так вы — новый консул во Львове, — проявил свою осведомленность дядечка и, заговорщицки улыбнувшись, назвал свое звание и имя: военный атташе полковник Павел Семенович Рыбалко.

Коллеги скрепили знакомство крепким рукопожатием, и Павел Семенович предложил показать Варшаву. Для начала он пригласил в знаменитую кондитерскую Блекле на улице Краковское предместье. Улица, на которой стоял настоящий королевский дворец, была сказочно красива. Кондитерская была полна, но нашелся столик на улице под зонтиком. Пробираясь к нему, Павел Семенович сердечно приветствовал высокого и тощего, с большим носом господина, приподнявшегося из-за своего столика.

— Это военный атташе Франции в Варшаве полковник де Голль, — сообщил Рыбалко нам. — Он большой любитель произведений Блекле и регулярно бывает здесь…

Уместно, видимо, уточнить, что полковник Павел Семенович Рыбалко спустя шесть лет стал маршалом бронетанковых войск СССР, а генерал Шарль де Голль основал во время войны движение «Свободная Франция», в 1944–1946 годах был премьер-министром своей страны, а в 1958–1969 годах — президентом Франции, осуществившим поворот к советско-французскому сотрудничеству.

Мой отец, который в 60-х годах снова работал в Польше, рассказал мне позже занятную историю, связанную с великолепной кондитерской Блекле, сохранившей весь свой шарм и в послевоенной социалистической Варшаве. Когда де Голль стал президентом Франции, старый кондитер проявил к постоянному довоенному клиенту особое почтение. Долгие годы в каждую ночь с субботы на воскресенье Блекле выпекал любимый торт полковника де Голля, посыльный доставлял его к утреннему воздушному рейсу Варшава — Париж. Адъютант президента Франции получал в аэропорту Орли от командира экипажа коробку с тортом и доставлял ее к утреннему кофе своего генерала…

На весь жаркий август мы оказались во Львове, где никак не могли привыкнуть после нашей тринадцатиметровой комнаты на 2-й Тверской-Ямской улице к просторной квартире консула на втором этаже особняка представительства, стоящего на тихой улочке богатой окраины галицийской столицы. Контрасты центра и окраин красивого старинного города поражали не только меня, семилетнего обитателя двора на 2-й Тверской-Ямской, но и моих более развитых родителей. Удивительны были аппетитнейшие запахи в мясных и хлебных лавках, ароматы галантереи, кожи и тканей в многоэтажных универмагах центра, сверкающие хрустальные витрины, хорошо одетые дамы и господа на тротуарах, многочисленные автомобили и автомобильчики на улицах. Особенно удивляло, что при всем этом богатстве в городе было много нищих в тряпье и лохмотьях. Но изредка можно было видеть и нищих евреев-скрипачей, одетых в потертые концертные фраки и игравших печальные мелодии на скрипках. Подле них стояли настоящие шляпы-цилиндры, куда редкие прохожие иногда бросали грошики…

Русской школы во Львове не было, поэтому утром 1 сентября 1939 года я оказался не за школьной партой, а на одной из центральных площадей Львова вместе с мамой, вышедшей за покупками.

Мы стояли на улице, на нежарком с утра солнце, когда на бреющем полете, в грохоте моторов над домами пронеслись несколько польских истребителей-бипланов с красно-белыми шашечками на крыльях. Масса людей появилась вдруг на улицах, балконах и в окнах домов. Вслед польским истребителям промчались серые монопланы с крестами на фюзеляжах, а высоко-высоко в небе появились крестики, напоминающие клин журавлей. От крестиков стали отделяться черные точки, которые падали где-то в районе вокзала. Оттуда загремел гром, как во время грозы, и повалил черный дым.

Людей из окон, с балконов и улицы как будто сдуло этой грозой. Мать неожиданно затолкала меня в какую-то подворотню, дождалась свободного извозчика и наняла его ехать к нам на окраину.

У ворот консульства отец заводил большой представительский «олдсмобиль».

— Гитлер напал на Польшу, это — война! — пояснил он ситуацию. — Я еду смотреть результаты бомбежки… Садитесь быстрей в машину.