Органы эти Артамон Сергеевич взял у Тимофея Газенпруга, жителя Немецкой слободы, обещал за них тысячу двести рублев, но заплатить забыл. Егорьева комедия шла всего три часа, и после обеда царь решил смотреть «Адамов рай».

Когда занавес раздвинули, Алексей Михайлович обмер от восторга, а Наталья Кирилловна так даже и прослезилась. На золотых небесах золотое солнце. Деревья благоухали – Егор-знаменщик и об этом чуде позаботился, – пели птицы, звери были добрые и как живые. Ползали изумрудные змейки.

– Артамон! Сразил! Сразил! – только и сказал Алексей Михайлович.

После представления послал артистам блюда со своего стола, всем по ефимку, Егору Малахову за его «Рай» – серебряный кубок.

– А тебе сто десятин лесу в Заволжье! – порадовал государь Артамона Сергеевича.

Есть в русском языке слово, стоившее народу и России непомерной цены. То слово – «правда». Правда нашей жизни – в жизни, но защитник правды и самих нас один-единственный – слово. И еще есть судьба. Слово – Бог, судьба – выбор быть с Богом. Не пощадил ли нас Господь, сокрыв правду явления русского народа на земной тверди?

И не потому ли скифы: а мы ведь для сгинувшего мира Рима и Византии «скуфь» – не потому ли скифы почитали себя молодым народом, хотя знались с Египтом.

Мы страна – выбора. Добро и зло, правда и ложь, жизнь и смерть. На самом-то деле выбора нет: коли прожил день, ухнешь в ночь. Но главное – с кем ты.

За что убили боярыню Федосью Прокопьевну Морозову? За то, что указательный и средний пальцы не соединяла с большим пальцем? Ей говорили: «Молись, как тебе угодно, однако обозначь хотя бы только раз перед властью, что ты как все. Пусть фальшиво, напоказ, но смирись. И восемь тысяч рабов – твои, земли, пастбища, реки, города и села – твои».

Всякий раз одно и то же. Будь как все. Собою можешь оставаться, но не показывая это.

Москва первая приохотилась лицемериться.

Петр I лицемерную Москву оставил ради трясины Петербурга. Но вот ведь какое дело! Москва, утратив царственность, отвергла лицемерие и стала Россией – боярыней Морозовой, а царством и церковью стал Петр.

Когда говорят «преобразователь», обязательно растопыриваются и надуваются. Говорят так, будто до Петра Россия – это глушь, тьма, дикость, лапти.

Царь Алексей Михайлович во время похода на Вильну, потом на Ригу взял у генералов-европейцев десятки городов и крепостей. Били поляков, били шведов.

Казаки на заработки ходили в Париж, воевали за короля умело.

Какую же невидаль военного искусства приобрел Петр для России? Парики для солдат? Шагистику? Мордобой офицеров?

Главное преобразование, к которому стремился Петр, было вышибить из русских русскую душу, суть нашу: славянство, скуфь.

Преобразование обернулось крепостничеством, весь народ превратили в рабов, а дворяне, лицемерясь перед властью немецкого петербургского двора, отреклись не только от народа, но и от родного языка.

Дивный Суриков запечатлел для будущих поколений образ боярыни Морозовой.

Это образ правды, образ народа, на котором анафема чужеземных патриархов и митрополитов, лишившихся кафедр у себя дома, и своих – лицемерящихся ради угождения царю.

Святость боярыни Федосьи Морозовой – истинная святость нашего народа. Может, и наивная, может, и детская, но драгоценнее такой святости в мире нет. Мы бы очень помогли себе в век чудовищных противостояний, признав подвиг Федосьи Прокопьевны Морозовой и ее сестры Евдокии Урусовой подвигом русского духа, русского сердца, подвигом любви к предкам, стало быть, к России.

Эту книгу показала мне Лена.

– Обидно! Не все читатели поймут, что Федосья Прокопьевна Соковнина и Федосья Морозова – одно лицо. Книги изданы в разные годы, в разных издательствах.

Я соглашался и разводил руками.

– Что поделаешь? Надо надеяться, что когда-нибудь моё пятикнижие издадут как единое произведение: «Тишайший», «Никон», «Аввакум», «Страстотерпцы», «Столп».

Лена не стала ждать неведомого времени. Перед болезнью перечитала романы, выделила сцены о боярыне Морозовой, её сестре княгине Урусовой, внесла правку – накопились ошибки наборщиков, указала на мои оплошности.

Даже после операции Лена продолжала быть мне опорой. Она печатала без ошибок, но компьютер почему-то её страшил. Мы его купили, когда он стал ненужным.

Последние работы Лены: «Зима» – первая часть книги «365 чудес в году», пока что неизданной, девять страниц повести «На облаке» – о Крыме (эту повесть я всё ещё не дописал), 98 страниц книги о Булатовиче и книгу «От Маковца до Сторожи» – к 600-летию Саввы Сторожевского… Буквы в строчках прыгающие. Ей, наверное, было очень трудно, но она оставалась верной нашему делу.

Предложение сочинить книгу о боярыне Морозовой меня обрадовало.

Я написал о детстве боярыни и о девичестве – остальное работа Лены и необходимые вставки. Ещё одна общая работа. На радость читателям, которым были дороги наши труды.

Лена никогда не вмешивалась в моё писательство. Она отвечала за грамотность. Но в эпоху, когда наше государство рушилось, а беспредел вседозволенности становился нормой, ни разу не дрогнула и не позволила сфальшивить моему перу.

В Лене было много хрупкого, нежного, но она была истинно русская женщина. Хранительница русского очага и русского слова. Ни единого раза не явила слабости.

Её убила подлость людей, которые были частью нашей жизни и подлость предательства, когда святыни превращали в товар. Всеобщее жульничество, перевёртыши, попрание образа матери, девушки, девочки. Как жить, если безобразие стало идеологией, а духовность власть имущие наперегонки бросились пристраивать к новому порядку, прицепляя ценники.

Лена лучше меня знала мои сочинения. Она вычитывала рукописи, вёрстку, сверки. Тысячи страниц моей прозы, каждая буква моих книг – это удары её пальцев по клавишам машинки.

Но она никогда не забывала напоминать мне:

– «Я выходила замуж за поэта».

Всё, что я написал с 1966 года – для Лены. Всё, что пишу теперь – ради памяти Лены. Не подкачать бы, сочиняя стихи… Со светом звёзд приходится сверяться, со светом луны, когда она за полночь смотрит в окно. Любимое наше мгновение, впрочем, как и снегири в Селятино на рябинах, и как море в Евпатории.