на подъем, и всякий раз, навещая своих коллег, заболевал чем-то тотемным. Теперь у всех вокруг, да, думаю, и у меня тоже, одна или больше таких болезней в летальной фазе. Весь мир превратился в больницу; весь мир — в психиатрическую клинику. Как пчела не любит пыльцы на каждом цветке, так и я не знаю, почему мне и дальше должно нравиться то, что по улицам бродят все мои пациенты по списку. Венгрию — признаться, побежденную и униженную Венгрию — мне сложно вам описать. Вот лишь одна зарисовка из Печа, города моей радости и сладости. В ней главную роль играет мальчишка-пианист. Бела Кун, как известно, только что основал Kommunisták Magyarországi Pártja (Венгерскую коммунистическую партию), и в нашем городке, выросшем на глинистой почве, в нее вступили серьезные усатые дядьки. Особенно взбудораженной оказалась еврейская община. Она разделилась пополам: одни были за Куна, другие — за республику и ее первого президента Михая Каройи. Маленький пианист из Печа Андор Прагер всегда слушался старших. Чтобы добраться до музыкальной школы, Анди должен был идти дорогой «красных» мимо ангара рабочих фарфоровой мануфактуры Жолнаи. На фабричном дворе напряженная обстановка и каждый день меняются рабочие-контролеры производства. Однажды мой Анди, идя на урок фортепиано, у ворот Жолнаи увидел на страже революционеров-социалистов, а среди них узнал дядю Исаака, дядю Хаима и дядю Давида, которых частенько видывал в синагоге. Они ему крикнули: «Анди, мы все на тебя рассчитываем. Когда вернешься, посмотрим, что тебе учитель написал!» Анди пришел в школу и рассказал учителю фортепиано об очень серьезных дядях-социалистах с усами как плети. После урока учитель написал: «Товарищ Андор добился невероятного прогресса. Продемонстрировал отличную техническую и музыкальную зрелость…» Вернулся Анди к дяде Хаиму, дяде Исааку и дяде Давиду, и они, завидев уже одно только «Товарищ Андор», многозначительно закивали головами. На следующий день маленький пианист снова проходил мимо фабричного двора, но это был такой день, когда превосходство на Жолнаи перешло к республиканцам. Перед входом во двор он увидел новые лица. И среди них узнал дядю Иакова, дядю Мишку и дядю Ноэля, соседей, которых тоже частенько встречал в синагоге. Они закричали ему: «Анди, мы все в тебя верим! Когда вернешься, тогда-то и посмотрим, что написал тебе учитель». Анди на этот раз рассказал учителю о важных дядях-республиканцах, чьи волосы спадают на плечи, как змеи, поэтому учитель после урока без колебаний написал: «Господин Андор со вчерашнего дня значительно продвинулся вперед. Я думаю, что его легкий ритмичный танец на клавишах еще прибавит в скорости…» Такова моя Венгрия, республика, похожая на жареного цыпленка, обглоданные кости которого еще прочно держатся, но уже жадно сожрано и белое, и красное мясо…

— Мы думаем, что этот мир вывихнут из сустава и что с окончанием Великой войны реальность потеряла свое постыдное равновесие. Парапсихология в новом мире заменит психологию; оккультизм займет место физики; паранойя затмит здравый разум, а семья уступит место ордам и сектам. Но нам все равно. Работы для нас и так будет выше крыши. К тому же некоторые мюнхенские теософы поругаются с лейпцигскими, мы зазнаемся, как те покойные довоенные немецкие оперные певцы. Как бы там ни было, мы все вместе будем работать над искажением земного шара и разрушением той толики разума, которая останется в головах людей после этой войны. Ура! Ад — это наше настоящее, поэтому наше будущее в нем мы принимаем абсолютно равнодушно. Ваши: Франц Хартман («Грязный Франц», ложно объявленный мертвым) и его магистр Хуго Форлат из Мюнхена, а вместе с ними и Карл Брандлер-Прахт из кабинета, устроенного в сатанинском погребе Фауста в Лейпциге.

— Я Арчибальд Райс, и я все еще надеюсь, что новый мир будет справедливее старого, хотя и не знаю, что еще держит меня при таком мнении, если как криминолог я видел, что ничего в человеке не изменилось ни внешне, ни внутренне, какому бы усилию или смертельной опасности мы его ни подвергали…

ЭПИЛОГ

И сны снов

Недавно в находящийся почти на границе между Германией и Нидерландами санаторий, куда помещают павших духом и доведенных до крайнего нервного истощения людей, прибыл очень важный пациент. Происходило что-то необычное, если судить по черным автомобилям с огромными ветровыми стеклами. В странной тишине они подъехали по обсыпанной гравием дороге и остановились прямо у входа в огромное мрачное здание с двумя флигелями, заросшими бугенвиллеей и плющом. Из машин вышли солдаты в форме — странная компания, больше походящая на комедиантов, чем на телохранителей: не перекинувшись ни словом, они начали сгибаться в талии, вставать на цыпочки и прикрывать ладонью глаза, чтобы, глядя прямо на заходящее солнце, рассмотреть что-то вдали.

За этими нервными солдатами наблюдали люди, павшие духом и доведенные до крайнего нервного истощения. Они не знали, как объяснить присутствие солдат в этом спокойном, комфортном санатории, который почти не затронула война, потому что здесь лечились богатые пациенты. Даже если бы и забрел сюда какой-нибудь участник Великой войны, то отнюдь не обычный солдат с передовой, отравленный бертолитом или страдающий невыносимыми головными болями после пули, недавно извлеченной из его безумной армейской головы. Нет, в этом санатории лечили настоящих пациентов вместе с мнимыми, и небольшой врачебный коллектив, в полном составе проживавший здесь же, серьезно относился и к тем и к другим, потому что все жильцы этого дома отдыха на зеленом холме были чем-то значимым, а любой их невроз или психоз — чем-то особенным.

У каждого пациента была своя медицинская карта, свой врач, своя одноместная палата и своя медсестра, которая, казалось, заботилась только о нем. И все это избранное общество павших духом и доведенных до нервного истощения людей сразу осознало, что в их санаторий прибывает кто-то особенный, даже в сравнении с ними. О необычном госте заговорили и те, кто чаще молчит, и те, кто лишь изредка бормочет себе под нос, и те, кто каждый день произносит пламенные речи… Пациент прибыл. Прошло три дня с тех пор, как загадочные солдаты осматривали здание и окрестности, будто тренировались, а в санаторий — как твердили все — прибыл император Вильгельм собственной персоной. Лишь немногие в этом сомневались, да и то недолго, а поскольку вновь прибывшего никто не видел, невозможно было ни подтвердить, ни опровергнуть его приезд.

Лишь один пациент никак не мог поверить в прибытие императора. Он утверждал, театрально тыкая правым указательным пальцем в небо, что император правит Германией и половиной мира и находится в