Эбрима, молчаливый и скрытный, относился к иному типу людей. Умом он ничуть не уступал Карлосу, но был начисто лишен политических устремлений. Вдобавок деньги он предпочитал копить, а не тратить.

– Будет большой праздник, – прибавил Карлос. – Надеюсь, вы с Эви тоже придете.

– Разумеется.

Пение они услышали задолго до того, как добрались до Пастбища. Эбрима вдруг ощутил, что по рукам поползли мурашки. Переливы голосов звучали бесподобно. Он привык к хоровому пению в католических храмах – в соборах такие хоры бывали весьма многочисленными, – но это исполнение было совсем другим. Никогда прежде ему не доводилось слышать, как тысячи голосов выводят какой-либо напев в едином порыве.

Дорога нырнула в рощицу, затем взбежала на невысокий пригорок, с которого открывался великолепный вид на весь луг. Тот спускался к неглубокой речке, потом снова слегка забирал вверх, и все это пространство в добрых десять акров заполняли люди – мужчины, женщины и дети. Поодаль, на грубо сколоченном помосте, стоял пастор, руководивший пением.

Протестанты пели по-французски:

Эбрима, понимавший французский, сообразил, что это перевод с латыни. Тридцать третий псалом[62]. Он слышал этот гимн и раньше, но никогда – в таком исполнении. Казалось, многоцветие голосов порождено самой природой, и поневоле приходил на память ветер, летящий над океаном. Эти люди всей душой верили тому, о чем пели, – что, бредя дорогой смертной тени, не убоятся зла.

Неподалеку мелькнул Маттус, пасынок Эбримы. Каждое воскресенье Маттус ходил к мессе с матерью и с приемным отцом, но у него все чаще проявлялось желание бранить католическую церковь. Мать советовала ему держать недовольство при себе, но юноша не слушал: ему было семнадцать, и для него существовало только черное и белое, а доброе и дурное никак не сочетались. Эбриму немало обеспокоило то, что Маттус шел с компанией юнцов, поголовно вооружившихся увесистыми дубинками.

Карлос тоже заметил Маттуса.

– Эти парни явно напрашиваются на драку, – настороженно проговорил он.

Впрочем, на лугу пока царили мир и спокойствие, поэтому Эбрима постарался отогнать опасения.

– Надеюсь, они уйдут разочарованными.

– Народищу-то сколько!

– По-твоему, сколько именно?

– Тысячи.

– И как мы будем их пересчитывать?

Карлос ловко обращался с подсчетами.

– Для простоты прикинем, что толпа делится ровно пополам – половина на одной стороне речки, половина на другой. Проведи мысленную линию отсюда до проповедника. Сколько, на глазок, людей в ближайшей к тебе четверти? Или можно и ее поделить на четыре части.

Эбрима прикинул.

– Примерно пять сотен в каждой малой четверти.

Карлос вдруг встрепенулся, забыв о подсчетах.

– А вот и неприятности.

Он смотрел Эбриме за спину, и Эбрима поспешно обернулся. Он сразу увидел, что вызвало тревогу Карлоса: через ту рощицу, которую они недавно миновали, двигался малочисленный отряд – священники и солдаты.

Если они явились разогнать протестантский сбор, их слишком мало. Вооруженная толпа, исполненная убежденности в своей правоте, их просто-напросто сметет.

Посреди отряда шествовал мужчина лет шестидесяти, с огромным серебристым крестом, вышитым на черном одеянии. Когда отряд приблизился, Эбрима разглядел, что нос у этого старца с горбинкой, глаза глубоко посажены, а тонкие губы крепко сжаты.

Сам Эбрима старика не узнал, но Карлос воскликнул:

– Это же Пьетер Тительманс, декан Ронсе! Великий инквизитор!

Эбрима покосился на Маттуса и на приятелей пасынка. Те пока не замечали новоприбывших. Как они поступят, когда осознают, что великий инквизитор Тительманс почтил протестантское собрание своим присутствием?

Карлос дернул Эбриму за рукав.

– Слушай, давай-ка отойдем. Он меня знает.

Увы, было слишком поздно. Тительманс углядел Карлоса, притворился, будто удивлен встречей, и произнес:

– Ты разочаровал меня, сын мой. Не ждал увидеть тебя в этом оплоте богохульства.

– Я добрый католик! – возразил Карлос.

Тительманс наклонил голову, точно проголодавшийся сокол, который заметил добычу.

– И что добрым католикам понадобилось на оргии протестантов, распевающих псалмы?

Инквизитору ответил Эбрима:

– Городской совет пожелал узнать, сколько всего протестантов в Антверпене. Нас послали их пересчитать.

Тительманс недоуменно приподнял бровь и снова обратился к Карлосу:

– Прикажешь верить на слово этому эфиопу? А ведь он небось мусульманин.

Эх, если бы ты знал, кто я, подумал Эбрима. Тут он увидел среди спутников Тительманса знакомое лицо – лицо мужчины средних лет с пегими, или цвета перченой соли, волосами и ярким румянцем, выдающим пристрастие к вину.

– Отец Гус меня знает!

Гус был каноником антверпенского собора.

– Оба они и вправду добрые католики, декан Пьетер, – негромко проговорил Гус. – Они ходят в приходскую церковь Святого Иакова.

Псалом между тем закончился, и протестантский проповедник стал вещать. Некоторые придвинулись ближе, чтобы разобрать слова, гремевшие над полем; другие, заметив Тительманса и его серебряный крест, недовольно зароптали.

– Декан, протестантов здесь намного больше, нежели мы предполагали, – обеспокоенно прибавил Гус. – Если на нас нападут, мы вряд ли сумеем защитить себя.

Тительманс словно не услышал.

– Если вы двое столь верные слуги матери-церкви, какими хотите выглядеть, назовите мне, будьте любезны, имена хоть кого-то из этих злодеев. – Он широким взмахом руки обвел толпу на лугу.

Эбрима вовсе не собирался предавать своих соседей и обрекать тех на пытки – и знал, что Карлос разделяет его чувства. С уст Карлоса уже готов был сорваться негодующий возглас, и Эбрима поспешил вмешаться.

– Конечно, декан Пьетер, – сказал он. – Мы с удовольствием это сделаем. – Притворился, будто озирается по сторонам, и изрек: – Прямо сейчас, к сожалению, я не вижу никого знакомого.

– Неужели? Тут ведь собралось тысяч семь или восемь. И среди них никого, вам известного?

– В Антверпене проживают восемьдесят тысяч человек. Я не могу знать их всех.

– Всех и не нужно, вполне достаточно нескольких.