Выглядели они не самым лучшим образом.

Рувим был закован в пластиковый корсет, охватывающий туловище рыцарским доспехом, на шее красовался фиксирующий воротник, не дававший голове повернуться, в лангеты были взяты правая рука и левая нога, а загорелая дочерна физиономия выглядела так, будто ее хозяина пыталась зацарапать до смерти стая свирепых котов, но, не одолев, из чувства мести сломала Кацу нос.

— Все это было бы смешно, — сказал профессор негромко, разглядывая свое смутное отражение в оконном стекле, — если бы не выглядело так грустно. Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: на лице вся многовековая тоска еврейского народа… Валентин…

— Что, дядя? — отозвался Шагровский с соседней кровати.

Он был бледен, но не изысканно, по-байроновски, а с нехорошим землистым оттенком, указывавшим и на недавнюю кровопотерю, и на перенесенный болевой шок. Но глаза у него были уже почти прежние: блестящие, живые, теплые. И улыбка, с которой он обернулся к Рувиму, была уже не болезненной гримасой, а просто улыбкой.

— Как ты думаешь, мы тут сейчас лежим в качестве кого? Пациентов или арестованных?

— Не знаю как ты, а я все-таки пациент… Мое дело телячье — я, в основном, лежал, что твое бревно. И это не я, в конце концов, разрушил бахайские святыни…

Кац оглянулся и нарочито громким шепотом спросил:

— Я вот думаю, не пора ли нам сбежать?

— Ты еще можешь бегать? — осведомился Шагровский чуть охрипшим, все еще слабым голосом. — В гипсе? На четвереньках? Знаешь, Рувим, когда ты в следующий раз будешь жаловаться моей маме по телефону на старческую слабость, я стану демонически хохотать!

— В следующий раз, — сказал профессор жалобно, — я жаловаться не собираюсь. Некому будет жаловаться. После того, что я тут с тобой натворил, она со мной и разговаривать не станет.

— Станет, — улыбнулся Валентин. — Еще как станет! Вопрос — что именно она тебе скажет! Но ждать осталось недолго — завтра мама будет здесь. Сегодня ночью вылетает, так что — готовься.

— Учитывая твою здешнюю тетушку, которая второй день бродит под дверями госпиталя в надежде, что ее допустят к нашим телам, будет веселая неделя. У Чехова были три сестры, у нас — две! Остается надежда, что их пока сюда не пустят. «Шабак» нас бдит! Во всяком случае, пока нас отсюда не выпишут, мы в недосягаемости!

— Ну, две сестры — это не единственная твоя проблема…

— Да… Есть еще Марина… — вздохнул профессор. — Я, конечно, не все помню, но лицом о приборную она пару раз приложилась. И пуля в плечо…

— Точно… Она заходила, пока ты лежал в отключке. Мне кажется, что она не очень довольна результатами твоего визита.

— Жаждет мести?

— Ее нос и губы точно жаждут.

— У меня тоже сломан нос, — заявил Кац и потрогал пострадавший орган кончиками пальцев.

— Но ты не женщина, — резонно заметил Шагровский. — Тебя уже ничем не испортить!

— Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер: «Женщина — это нежное, хрупкое и беззащитное создание, от которого хрен спасешься».

— Думаю, что все-таки жениться на ней тебе не придется…

— Сломанного носа для этого маловато! Но, для того, чтобы она попыталась снова мной руководить, не нужны ни женитьба, ни развод. Достаточно одного ее желания. Ты ее видел?

— Видел, — слабо улыбнулся Валентин. — Впечатляет!

— Я не о том…

Профессор попытался повернуться на бок и зашипел от боли.

— У нее ужасный характер! — сказал он. — И всегда был ужасный!

— Мы с тобой обязаны Марине жизнью. Ей и ее мужу. А еще — из-за нас в клочья разнесли их дом!

— Это не делает ее характер лучше, а нос целее… Но дом жалко. Слушай, а там все так плохо?

— Я внизу, в подвале вырубился, когда нас пытались оттуда выцарапать. Помню урывками, но когда меня наверх несли, глаза открыл. Выглядело все не сильно празднично.

— Неудобно получилось…

Валентин засмеялся и тут же схватился за живот от боли.

— И что смешного? — возмутился Рувим. — Я себя чувствую Чингиз-ханом! Приехал в Хайфу, развалил полгорода, снес до фундамента дом бывшей подруги. Осталось только сбить вертолет, потопить пароход и взорвать небоскреб…

Дверь в комнату распахнулась и пропустила Арин бин Тарик, правда, девушка не шла, а ехала в кресле-каталке, направляемом рукой молодого медбрата — высокого, коротко стриженного, совершенно славянской наружности. Судя по широкой, несколько глуповатой улыбке, блуждающей по лицу парня, он уже успел присмотреться к ассистентке профессора и оценить ее по достоинству. Арин тоже досталось за прошедшую неделю, но выглядела она не так плачевно, как мужчины — рука на перевязи, воротник, лангет на лодыжке, три дюжины царапин и мелких порезов не в счет — можно сказать, отделалась легким испугом. Краску с волос полностью смыть так и не удалось, и голова девушки по-прежнему отливала всеми цветами радуги.

— Меня пустили к вам пообщаться, — сообщила она от порога. — Взяли слово, что не буду помогать готовить побег — и разрешили.

— Издеваются, — сообщил Рувим племяннику. — Пользуются моим беспомощным положением — и издеваются.

— Они знают, что у тебя в планах еще вертолет, пароход и небоскреб, — улыбнулся Шагровский. — И заранее боятся. Поставьте, пожалуйста, кресло между нами и уберите ширму, — попросил он медбрата по-английски.

— Хорошая новость, — продолжила Арин, устраиваясь поудобнее. — Зайда с сыном отпустили. Все обвинения сняты. Они уехали домой. Зайд пытался еще и винтовки назад забрать, но не получилось — не вернули. Оставили, как вещественное доказательство до конца следствия.

— Что-то мне подсказывает, что у него есть еще несколько, — сказал профессор. — На все случаи жизни… Он что-нибудь передавал?

— Передавал, — подтвердил от дверей Ави Дихтер. Он, как и Шагровский, говорил по-английски практически без акцента, пожалуй, даже чище, чем Валентин.

Бывший глава «Шабак» был одет в белые полотняные брюки и легкую льняную «шведку» — мирный израильский пенсионер, приехавший в Хайфу на экскурсию. Не хватало только элегантной шляпы из итальянской соломки.

— Передавал, что ждет вас на обед у себя в доме, сразу после выздоровления. Всех троих. И если вы не придете, то он очень обидится. Я второй день веду опознание тех, на кого он уже обиделся, так что на вашем месте я бы принял приглашение. Всем — привет!

— Здравствуй, Ави, — сказал Кац. — Мне положено при виде тебя уронить на простыни скупую мужскую слезу благодарности, но я лучше просто скажу, что чертовски рад тебя видеть.

— Я счастлив, что могу частично вернуть тебе долг…

— Нет никакого долга, — нахмурился Рувим. — Я сделал то, что был должен. И хватит об этом. И если ты еще когда-нибудь…