– Тут так пусто, – шепнула она гран-маман тихонько и слабо. – Одиноко.

– Скажите ей, – пророкотал великан, – что если она мысленно возьмет меня за руку, ей никогда больше не будет одиноко.

«Никогда не будет одиноко…» Эти слова эхом отдавались в голове, и даже не слабели: «никогда никогда никогда никогда…». Вера позволила себе соскользнуть обратно в темноту и стала шарить в поисках великанской руки.

– Вера, ты слышала? Я хочу, чтобы ты его слушалась, понимаешь? Возьми его за руку, Вера… Вера? Тан’элКот, это просто нелепо! Что это должно значить – мысленно взять за руку? Пустая трата времени.

Великана она не могла разглядеть, но чувствовала его присутствие разом со всех сторон, будто он был сделан из густого тумана, а она бродила у него внутри, только туман – он такой холодный, сырой и противный, а великан был теплый внутри, сухой и даже уютный немножко. Словно она ему нравилась. Словно он ее даже любил немножко.

– Вы слишком легко сдаетесь. Она не только слышит, но и пытается исполнить вашу просьбу. Я это вижу.

Конечно, он не любил ее, как мама, совсем не так – скорей как сама Вера любила лимонную с зеленым блузку, которую папа ей купил в Чикаго: так можно любить что-то такое, от чего не ждешь любви в ответ.

Тут она была согласна на все сто. Она и не хотела его любить. Когда любишь кого-то, из тебя получается пятая маленькая девочка.

– Видишь? Что тут можно увидеть?

– Вы переживали приключения от лица тавматурга; Карл был чародеем не из худших. Вспомните, какой представляется колдовскому зрению Оболочка живого существа – даже сейчас это дитя неуклюже и грубо пытается настроить свою Оболочку в резонанс с моей собственной.

Нащупать руки великана Вера не могла, но добрела туда, где этой руке полагалось быть, и попыталась эту руку представить. Вроде как видишь сон и блуждаешь по чужому темному, огромному дому, а потом решишь: да это же твой дом! – и все становится знакомым, даже то, что в первый раз видишь. Она потянулась к сгустку тумана, темноты, сухого жара и решила , что это рука.

– Ты смотришь на нее колдовским зрением? Разве для этого не надо входить в транс?

– Я уже в трансе.

– Тогда как ты можешь разговаривать?

– Я же Тан’элКот.

И пока Вера продолжала фантазировать – решать , туман сгущался и обретал очертания руки, становился все плотней, и теплей, и суше, пока не принял устойчивое обличье.

– Она настраивает свою Оболочку? Как чародей?

– Не как чародей. Как дитя. Все дети наделены от природы ограниченными способностями к волшебству. Основная функция педагогики в вашем обществе – подавить эти способности.

Что это должно значить, Вера не понимала, но это было неважно, потому что рука занимала ее куда больше. Пока она больше походила на мультяшку – ну ладонь, пять пальцев, но она получалась как бы ничейная и очень большая.

Но девочка упрямо продолжала решать – у настоящей руки на костяшках были бы морщинки, и на ладони линии, и в основании каждого пальца такие холмики, и, конечно, раз великан – он же взрослый, значит, на тыльной стороне должны быть волосы…

И по мере того, как рука приобретала реальность, вокруг становилось все более светло и шумно: кто-то бормотал рядом, повторял тихонько и пискляво: «Осторожней, только, пожалуйста, осторожней», – и очень скоро Вера смогла его увидеть, а чем внимательней слушала, тем ясней слышала. Человека этого она не знала: сморщенный, горбатый старикашка, на вид весь из себя вонючий.

А за ним толпилась еще уйма народу, все смешно одетые – не как настоящие администраторы, или мастеровые, или еще кто, – а будто на бал-маскарад собрались или, может, на конвент вроде «Фанкона». Все толпились вокруг нее и говорили разом, так что она даже испугалась немножко, но вроде бы ничего плохого не хотели. Один был очень похож на великана, только еще выше, и у него волосы был длинные, волнистые и лохматая бородища. И еще там был другой мужчина, очень рослый, с золотыми кудрями и чудесными синими глазами, он подошел прямо к Вере, встал перед ней на колени и, кажется, чуть не расплакался.

«Вера? Ты меня узнаешь, Вера? Ты знаешь, кто я?»

Она страшно не любила, когда взрослые задают дурацкие вопросы, потому что обычно ты их не узнаешь, а они почему-то расстраиваются и обижаются ужасно. Так что она вовсе не хотела отвечать, хотя у него были такие чудные кудри, и глаза добрые, и было ему очень грустно. Он протянул руку, коснулся ее плеча и пробормотал: «Вера, Вера, милая…»

И тогда голос великана загремел у нее в голове:

– ПОШЛИ ПРОЧЬ! ФУ, ШАВКИ! МАРШ ЗА ВОРОТА! ОНА МОЯ!

Должно быть, он сделал что-то нехорошее с этими людьми, напугал и даже, наверное, побил, потому что рассеялись они куда быстрей, чем появились, а голос великана звучал так громко, так сердито и злобно, что Вера расплакалась, а стоило ей заплакать, как захотелось, чтобы рядом была мама, и тогда она совсем забыла притвориться, что отдала свою память пятой маленькой девочке.

Память вернулась к ней, и Вера поняла, что пятая девочка – это она сама.

Она кричала, и кричала, и кричала – а великан стискивал ее руку, и было больно ; Вера хотела, чтобы пришла мама, или папа, или кто-нибудь и прогнал его, а он схватил ее за другую руку и сжал обе, сжал вместе, сжал ее руки ВМЕСТЕ…

У нее даже рук не осталось – великан сжал их так крепко, что они срослись у запястий, будто у нее не руки, а одна заветная косточка, как у цыпленка, и единственное запястье вросло в руки великану, так что его кровь вливалась в жилы девочки, а ее собственная вытекала в сосуды великана.

Великан оскалил большие острые зубы.

– Ну же, дитя: где твоя река?

Вера только помотала головой, недоверчиво глядя, как ее хрупкие запястья врастают в его толстую волосатую руку. Что-то забилось у нее в глотке, словно проглоченный крысенок, и пыталось выбраться из живота, цепляясь за стенки острыми коготочками, и во рту стоял привкус крови, как в тот раз, когда она упала и прикусила губу…

– Река, дитя , – уже громче повторил великан – Тан’элКот, теперь она знала его имя, оно текло по ее жилам вместе с чужой кровью. – Я зашел так далеко не затем, чтобы потерпеть поражение.

Вот теперь он разозлился, по-настоящему разозлился, и его гнев обжигал ее, огнем тек по рукам, по локтям, опалял грудь, так что крысеныш в груди бился все сильней и сильней, карабкаясь к горлу.

– ГДЕ ЭТА ПРОКЛЯТАЯ РЕКА?! ПОЧЕМУ Я НЕ ЧУЮ РЕКИ?

Он так ярился, что Вера испугалась еще сильней, и вот тогда крысеныш выбрался наконец из глотки. Он протолкнулся сквозь стиснутые зубы, и это была вовсе не крыса.

Это был крик.

Она кричала, и кричала, и кричала, и кричала…