– миниатюрным, легко поддающимся манипуляциям. Как будто люди или места находились ровно там, где было нарисовано. Как будто города рассыпались в прах, стоило топнуть ногой.

Внизу, на каменных ступенях перед башней, полыхало пламя. Склянки с кровью всех ученых и студентов Вавилона, кроме восьми оставшихся, разбили о кирпичи, облили маслом из ламп и подожгли. В этом не было особой необходимости; важно было лишь убрать склянки из башни, но Робин и Виктуар настояли на некоей церемонии. Профессор Плейфер показал, насколько важен внешний эффект, и этот мрачный спектакль был их заявлением, предупреждением. Замок взяли штурмом, а волшебника изгнали.

– Готовы? – Виктуар положила на карниз стопку листов.

В Вавилоне не было собственного печатного станка, поэтому все утро они кропотливо писали сотню листовок. В своей декларации они позаимствовали как риторику Энтони по созданию коалиции, так и философию насилия Гриффина. Робин и Виктуар объединили свои голоса в четком и лаконичном заявлении о намерениях – один красноречиво призывал объединить усилия в борьбе за справедливость, другой бескомпромиссно угрожал тем, кто выступал против них.

«Мы, студенты Королевского института перевода, требуем от Великобритании прекратить рассмотрение билля об объявлении войны против Китая. Учитывая решимость правительства начать военные действия и жестокое подавление тех, кто пытается разоблачить меркантильные мотивы войны, у нас нет другого способа заявить о себе, кроме как прекратить все услуги Вавилона по переводу и обработке серебра до тех пор, пока наши требования не будут выполнены. Отныне мы объявляем забастовку».

Какое интересное слово «забастовка»[108], подумал Робин. Оно навевало мысли о людях, бросающихся на непоколебимую силу. Парадоксальная концепция: бездействием и ненасилием доказать, что нельзя отказываться исполнять желания тех, от кого зависишь.

Внизу оксфордцы занимались привычными делами. Никто не смотрел наверх, никто не замечал двух студентов на самом высоком в городе балконе. Изгнанных переводчиков видно не было, если Плейфер и вызвал полицию, она еще не решила, как действовать. Город был спокоен и безмятежен и понятия не имел, что надвигается.

«Оксфорд, мы призываем тебя встать на нашу сторону. В ближайшее время забастовка поставит город в трудное положение. Мы просим вас направить гнев на правительство, из-за которого мы вынуждены прибегнуть к забастовке. Мы просим вас перейти на сторону справедливости и чести».

Далее в листовках говорилось о том, какую опасность несет избыток серебра для британской экономики, не только для Китая и колоний, но и для рабочего класса Англии. Робин сомневался, что кто-то дочитает до этого места. Он не ожидал, что город поддержит их забастовку; наоборот, как только серебряные пластины начнут выходить из строя, забастовщиков возненавидят.

Но проникнуть в башню все равно никто не сможет, так что пусть ненавидят сколько угодно, лишь бы понимали причины своих неудобств.

– Как, по-твоему, скоро обо всем узнают в Лондоне? – спросила Виктуар.

– Через несколько часов, – ответил Робин. – Думаю, новости умчатся первым же поездом, идущим в Паддингтон.

Они выбрали для революции самое неподходящее место. Оксфорд был не бурлящим центром, а убежищем, на десятилетия отставшим от остальной Англии во всех сферах, кроме науки. Университет задумали как бастион древности, где ученые могли вообразить, будто живут в любом из последних пяти столетий. Скандалы и беспорядки здесь случались настолько редко, что Университетский колледж выпускал специальный бюллетень, если в конце утомительно длинной проповеди в Крайст-Черч вдруг раздавалась птичья трель.

Но хотя Оксфорд не был центром власти, именно в нем воспитывали власть имущих. Его выпускники управляли империей. Вероятно, прямо в этот момент кто-то мчался на вокзал Оксфорда с новостями о захвате башни. Кто-то наверняка понял, что происходит, что это не просто дурацкая студенческая выходка, а кризис государственного масштаба. Кто-то донесет эту новость до кабинета министров и палаты лордов. И тогда парламент решит, что делать дальше.

Робин кивнул Виктуар – на греческом и латыни она говорила гораздо чище него.

– Ну, давай. Пусти их в полет.

– Полемикос, – сказала она, поднося пластину к пачке листовок. – Полемика. Discutere. Дискутировать.

Она подтолкнула стопку с карниза. Листовки полетели вниз. Ветер нес их по городу, пронося над шпилями и башенками дальше на улицы, во дворы и сады; бумаги проникали по дымо- ходам и сквозь решетки, проскальзывали в открытые окна. Они прилипали к каждому встречному, цеплялись за пальто, хлопали по лицу, настойчиво приклеивались к сумкам и портфелям. Большинство прохожих с раздражением стряхивали листовки. Но некоторые подбирали их, читали манифест забастовщиков и постепенно осознавали, что это значит для Оксфорда, для Лондона и для империи. И вскоре забастовщиков уже не смогут просто игнорировать. Вскоре всему миру придется посмотреть в их сторону.

– Ты как? – спросил Робин.

Виктуар стояла как вкопанная, не сводя взгляда с листовок, словно хотела сама превратиться в птицу и полететь вместе с ними.

– А ты как думаешь?

– Я… Ну, сама знаешь.

– Забавно. – Она избегала смотреть Робину в глаза. – Я ждала, что на мне это как-то скажется, но ничего не произошло. Все не так, как было с тобой.

– Потому что это было по-другому. – Робин пытался подобрать слова утешения, способные показать все под другим углом. – Это была самозащита. И он еще может выжить, в смысле, он же не…

– Это за Энтони, – твердо заявила она. – И больше я никогда не буду возвращаться к этой теме.

Глава 27

Хлеба вы взрастили – другой их пожнет;

Богатства нашли вы – другой их возьмет;

Вы платья соткали – кому? – для чужого;

Оружье сковали – для власти другого.

Перси Шелли. Песнь к британцам

Все застыли в напряженном ожидании. Как дети, разворошившие муравейник, они со страхом гадали, насколько кошмарными будут последствия. Текли часы. Сбежавшие профессора наверняка уже связались с властями. К этому времени в Лондоне уже прочли листовки. Какую форму обретет ответный удар? Много лет все полагались на то, что в башню невозможно проникнуть, до сих пор охранная система защищала от всего. Тем не менее казалось, будто тикают последние минуты перед кошмарным возмездием.

– Наверняка пришлют констеблей, – сказала профессор Крафт. – Даже если они не смогут войти. Несомненно, нас попытаются арестовать. Если не из-за забастовки, то за…

Она бросила взгляд на Виктуар и умолкла.

Повисла короткая пауза.

– Забастовка тоже противозаконна, – сказал профессор Чакраварти. – Акт о рабочих от 1825 года запрещает профсоюзам и гильдиям проводить забастовки.

– Но мы не гильдия, – сказал Робин.

– Вообще-то, как раз гильдия, – заметил Юсуф с юридической кафедры. – Это записано в уставных документах. Выпускники и