– Да еб твою, я знаю! – рявкнула Дарриш. – Я знала это годами. Я знаю, и мне плевать, я все равно хочу этого добиться.

– Почему?

Хмурая гримаса с морщинками-шрамами. Глаза, слишком печальные, чтобы подняться. И пропавшие из виду, когда Дарриш развернулась.

– Вы предназначены друг другу, – пробормотала она, шагая к двери.

Как я говорила, от правды никогда не становится хорошо. Действительность отличается от оперы. В ней нет великих моментов откровения, когда разверзаются небеса и ниспосылают обществу непреложный закон, и общество радуется, что не нужно думать и приходить к своим выводам.

Если повезет, просто продолжишь лгать, пока не уберешься подальше, чтобы не попасть под раздачу, когда все рухнет. Но чаще всего выходит вот это. Ни разрядки. Ни удовлетворения. Просто осознание, что некоторые шрамы слишком глубоки и правдой их не исцелить, и ничто, в общем-то, не меняется.

Если хватит ума, примешь и смиришься. Счастливым тебя это не сделает. Но даст покой.

– Дарриш.

К этому моменту тебе уже следует знать, что таким, как я, не достается ни ума, ни счастья, ни того, что даст покой.

Она остановилась, как только я позвала, навострив ухо.

– Я не собираюсь тебя прощать, – произнесла я.

– Сэл, блядь, я и так поняла, – отозвалась Дарриш. – Если хотела опять ткнуть меня носом, то хоть покрасивее бы выразилась на этот раз.

– Дай закончить! – рявкнула я. – Я не собираюсь тебя прощать… но мне нужно одолжение.

Дарриш помолчала.

– Я не могу тебя выпустить.

– Могла бы, попроси я как следует, но мне нужно не это.

Дарриш повернулась. Боль никуда не делась из глаз, но в них отразилось достаточно любопытства, чтобы я высунулась между прутьев.

Может, Лиетт права. Я убийца, разрушительница, бандитка – и, может, она способна создать мир, где таких, как я, не будет. Но с тем Скратом не выйдет. Я это знала.

Шрамами чуяла.

– Слушай. – Я вздохнула. – То, что случилось с нами, не исправит ничто. Но я верю, ты хочешь попытаться. Если после этого балагана твое желание не иссякло, тогда сделай мне одолжение.

Дарриш не сказала «да». Но и не плюнула мне в лицо.

В нашем деле мы зовем это победой.

– Останови ее, – произнесла я. – Убеди найти другой способ, уничтожь ее исследование, убей сраную дрянь в коробке, если придется, но не дай ему выйти.

– Сэл, но Лиетт уверена, что…

– Я знаю, что она уверена. Она слишком, мать ее, умна, чтобы не быть уверенной. И бля, может, у нее и получится контролировать ту дрянь, но не вечно, и со временем эта дрянь сама начнет контролировать Революцию. Тебе нужно не дать Лиетт его выпустить. – Я облизнула губы – и когда только успели так пересохнуть? – Прошу.

Даже говоря, я чувствовала, как ноют шрамы, как что-то тянется ко мне, ползает внутри. Словно одного упоминания Скрата уже достаточно, чтобы привлечь его внимание. И чем дольше оно скользило по венам, тем больше я его узнавала.

Ощущение, которое я испытывала, когда смотрела на чучело в Терассусе.

Ощущение, которое я испытывала, когда сражалась тогда в темноте.

Ощущение, которое я испытывала той ночью, когда потеряла все…

Я не могла допустить такое снова. Не с ней.

– Дарриш! – Я врезала по прутьям.

– Попытаюсь! – выпалила она. – Я попытаюсь, Сэл. Но… что ты будешь делать?

– Обо мне не беспокойся. – Я потерла шею, оглядела камеру. – Что-нибудь придумаю.

– Как?

– Если бы знала, то не стала бы говорить «что-нибудь придумаю», правда? – Я отмахнулась. – Иногда все дело в том, чтобы дождаться хорошей возможности.

Лицо Дарриш исказила гримаса негодующего изумления.

– И на этом ты строишь весь план?! Как в дерьмовой опере? Как в третьем акте «Говорящего за призраков»?

– Нахер иди, я любила «Призраков».

– Они банальны и полны клише. Возможность не подворачивается вот так просто и…

Дверь распахнулась. Оставляя кровавый след, сжимая бок, в карцер прохромала раненная, едва дышащая Третта Суровая с безумием отчаяния на лице. Я скрестила руки на груди и сверкнула самой самодовольной ухмылкой, на какую только способна.

– А теперь, – заявила я, – признай, что «Призраки» хороши.

– Сержант! – Дарриш, как ушлепина пропуская мою отменную фразу мимо ушей, бросилась поддержать Третту. – Что происходит?

– Вторжение… – охнула Третта, падая на колено. – Засада…

– Этого бы не произошло, если бы вы удосужились оглянуться, командир.

Медленно, с ножом в руке, с кровавым следом позади, он вынырнул из мрака коридора. И пусть я думала, что видела все его лица – смеющееся, любящее, уязвленное, – я едва узнала вошедшего в карцер человека. Его глаза были чисты и спокойны, голос – прохладен и ровен, и даже лицо под кровавой маской не выражало ничего.

Я узнала голос, пусть теперь лишенный страсти и смеха.

Я узнала его, когда он шагнул в карцер, небрежно закинув на плечо мешок с моим оружием.

– Однако фанатик не может куда-то смотреть, если ему не указали, правда? – проговорил Джеро, и каждое слово было ножевой раной. – Ты не посмотрела, командир. Ты не оглянулась, когда тебе приказали отступать. Ты не оглянулась, когда мой брат бросился в бой. – Он смахнул с лезвия кровь. – Ты не оглянулась на его труп.

– Минувший, – выплюнула Третта, поднимаясь на ноги, и потянулась за оружием. – Дезертир. Контрреволюционер. Предатель.

– И все еще живой, – добавил Джеро. – А Джанди – нет. Ты хоть его имя-то помнишь, капитан?

– Я помню Ярых братьев, – ответила Третта с гневом в голосе. – Я помню, что один был храбрейшим революционером, честь командовать которым я когда-либо имела, который отдал жизнь за общее дело, за товарищей, за ставку. И я помню тебя, Минувший. Ты не достоин делить с ним одно имя. Великий Генерал это понимал, когда его забирал.

– А ты не достойна его произносить, – ощерился Джеро. – Неважно. Весь ваш революционный фарс вот-вот ответит за его смерть. За смерть каждого.

– Джеро? – шепнула я из-за решетки.

– Прости, что опоздал, Сэл, – отозвался он с грустной улыбкой. – Было кое-какое дело за пределами корабля.

– Сэл? – Дарриш обратила ко мне полные ужаса, широко распахнутые глаза. – Ты его знаешь?

Само собой разумеется, когда под одной крышей собираются трое людей, которые либо тебя любили, либо пытались убить, либо и то, и другое, ситуация становится крайне неловкой. Настолько неловкой, честно говоря, что я отдала бы что угодно, лишь бы изменить…