– Знаю, прошли месяцы, Третта, но ты что, правда забыла, что я не дебилка? – поинтересовалась я, прижимаясь к решетке. – Серьезно ждешь, что я поверю, будто ты все это делаешь ради жертв? Ради людей, которых ты никогда не знала и на которых плевать хотела, пока я не возникла на горизонте и не унизила тебя?

Третта поджала губы, прищурилась.

– Революция защищает всех, – механически проговорила она. – Угнетенных, притесненных, всех, кто изнемогает под каблуком упадничества, развращенности…

– Женщина, твоя Революция положила больше народу, чем я в самых смехотворных россказнях обо мне. – Я навалилась на дверь, свесила руки, просунув их сквозь решетку – дерзко, небрежно. – Да ты срать на них хотела, так же как тебе срать на тех, кого ты думаешь, что я убила. Когда ты думаешь обо мне, ты видишь не их. Ты видишь себя.

Третта не шевелилась. Она ничего не говорила. Но и не уходила. Я облизнула губы, подалась вперед. Оставалось лишь подманить ее достаточно близко.

– Ты видишь, как отхватила по щщам, когда я освободилась, – прошептала я тихо, чтобы вынудить ее еще подойти. – Ты видишь себя, закованную в цепи и использованную в качестве щита, когда я выбралась из твоей дерьмовой тюряжки и удрала из твоего дерьмового городишки. Ты видишь себя, Третту Суровую, такую преданную и исполненную долга, которую переиграл, заткнул за пояс, размазал жалкий скиталец, которого ты презираешь.

Ее лицо исказилось сдерживаемым гневом. Хорошо. Третта придвинулась на шаг. Еще лучше.

– Валяй, говори себе, мол, это во имя жертв, – произнесла я с усмешкой, широкой, ленивой, умоляющей врезать. – Или во имя Революции. Или иной лжи, какую ты там себе выдумаешь. Случившегося это не изменит. Я все равно тебя переиграла. Ты все равно меня упустила. – Я подалась как можно ближе, предлагая попробовать ударить. – И буду переигрывать снова и снова.

Ее тело под мундиром содрогнулось.

Да.

Ее ладонь скользнула к мечу на бедре.

Дава-а-ай.

Ее пальцы стиснули эфес крепче.

Ну давай уже, блядь.

– Ты права.

Стоп, что?

Ее хватка ослабла. Голова опустилась с тяжелым вздохом.

– Ты права, – повторила Третта. – Я и в самом деле жажду мести. За унижение. За все, что ты сделала. За все, что ты могла сделать, ведь моя жизнь была в твоих руках. – Она подняла на меня взгляд – без холода, без тепла, лишь с болью. – Ты опозорила меня. Мой чин. Мою ставку. Я отдала бы что угодно, только бы ты поплатилась за это жизнью.

– М-да? – хмыкнула я, продолжая дразнить. – У тебя столько не хватит.

– Не хватит.

Еб твою ж, сколько мне еще изгаляться?

– Но мне и не нужно. – Третта напряглась, заложила руки за спину, смерила меня прохладным взглядом. – Через час явятся все наши допросчики со всеми инструментами, необходимыми, чтобы разорвать тебя на куски. Ты расскажешь все, что мы хотим знать, а потом умрешь.

Она развернулась на пятках, подхватила мешок и направилась на выход. Я врезала по решетке, ощерилась.

– М-да? И не от твоей руки! – заорала я, и в мой голос закралось отчаяние. – Ты будешь случайным наблюдателем, свидетелем собственного провала, опять! Все узнают, что Третта Суровая не сумела убить Сэл Какофонию, даже когда закрыла ее в клетке уже второй раз!

– Никто не узнает, – Третта остановилась, глянула через плечо. – Мы сожжем твое тело и развеем пепел по ветру. С каждым годом, что ветер будет его кружить, люди все меньше будут о тебе помнить, пока ты не превратишься в дурной сон. Со временем и он тоже сотрется.

– Но тебе не поиметь такую честь! Удовольствие! Ты не… эй! ЭЙ!

А ведь почти получилось. Могла бы просто ее схватить, использовать, найти способ выбраться. Но со всеми этими остроумными подначками есть одна проблемка – на захлопнувшуюся дверь они не очень-то действуют.

Я проорала массу очень не менее остроумных и очень красочных ругательств вслед покидающей карцер Третте. Я грохотала решеткой, я пинала стены – она не вернулась, и мой гнев не иссяк. Так что, за неимением иных мишеней, я развернулась и с рычанием пнула приютившееся в углу камеры ведро.

И мигом получила полугаллонное объяснение, почему эта идея была плоха.

Я злилась настолько, что была готова убивать, рыдать, но ни то, ни другое бы не помогло. То, что я умру в день, в который оказалась по уши в дерьме дважды, беспокоил меня куда меньше, чем правота Третты.

Я здесь умру. Я умру без причины – и ничего не изменю, никого не спасу. Люди меня забудут. Уже забыли. И я не про тупых дурней, которые перепахивают поля и друг друга, как будто это их работа. Я про…

Лиетт меня не простила.

Она хочет жить в мире без меня.

И она его построит.

И это было больно. Куда больнее, чем дерьмо. Чем раны. Чем что угодно.

– Хотела ее придушить?

Почти чем угодно.

Видать, та жестокая, изворотливая фантазия, что творит оперу судьбы, таки сочла необходимым удостоить меня последним оскорблением. И оно стояло, усталое, изломанное, в дверях.

– Дарришана, – пробормотала я.

– Теперь я зовусь Дарриш, – отозвалась та. – Дарриш Кремень. – Она свела брови. – Но ты и так знаешь, верно? Я в твоем списке.

Я фыркнула.

– Лиетт рассказала.

– Я о нем слышала. Ходит молва. Но… да. Она рассказывала. Много раз.

Не знаю, зачем я спросила. Не знаю, зачем хотела больше боли.

– Вы с Лиетт, – произнесла я. – Вы…

Холодный взгляд, призрак хмурой гримасы.

– Что, если да?

Я не смогла ответить. Она права. Не мое дело.

– Но… нет.

Коротко. И немного печально.

– Мы… пытались, одной ночью. – Дарриш поморщилась, неспособная поднять на меня взгляд. – Мы начали говорить, всплыло твое имя и…

– Ладно, ладно. – Я вздохнула, отошла к одинокой скамейке, скрашивающей мою камеру, и шлепнулась на нее. – Дерьма хватает и без твоих рассказов, что мое имя намертво убивает настрой.

– Я не говорила, что намертво, – заметила Дарриш. – Но кровь пустило определенно.

– Ты не смешная.

– Я пришла сюда не для смеха.

– М-да? Ну, ты пришла и не для зуботычины, иначе стояла бы поближе. Так что придется подождать, пока я соскребу это дерьмишко обратно в ведерко, чтобы запустить им в…

– Я пришла попросить прощения, Сэл.

Она твердо стояла, стискивая кулаки. Ее губы кривились, дрожали. Я не знала, какая боль ее терзала, какое воспоминание Госпожа Негоциант не давала ей забыть. Но знала, что она смотрит, не мигая, прямо на меня.