а ол выпит до последней капли, лях рухнул без памяти под стол.

Наутро, проспавшись, он слёзно простился с товарищем.

— Не ведаю, увидимся ли когда! Прощевай! И веруй: воротишься, избежишь гибели! И я в то верую! — молвил Витело на прощанье, обхватив за плечи и облобызав Варлаама.

— А если что, помни, что друг у тебя есть! Приезжай... Помогу... Если что...

Они расстались. Варлааму горько было осознавать, что ещё одна часть его жизни, связанная с живчиком-ляхом, смешным и немного лукавым, навсегда ушла от него, провалилась в небытие.

Впереди ждал его нелёгкий далёкий путь по степным сакмам.

92.

По степи гулял воющий диким зверем ветер. Снегом заваливало входы в юрты, внутри которых жарко топили кизячные очаги. Кисловатый запах овчин, перемешанный с терпким смрадом немытых годами тел, тяжело висел над коврами и кошмами.

Странным, уродливым, варварским казалось Варлааму сочетание ослепительной роскоши Ногаева шатра, дорогих шёлковых и парчовых одеяний, сверкающих самоцветами золотых и серебряных украшений знатных женщин, и грязи, зловония, кишащих повсюду вшей.

За два месяца сидения в ханской ставке, в зимовище на высоком холмистом берегу Днепра, Низинич научился хорошо говорить по-татарски. До того знал он всего несколько слов и выражений, услышанных от Сохотай, теперь же без толмача понимал почти всё, о чём толковали Ногай, его огланы, мурзы и беки.

Дары приходилось раздавать направо и налево. Мунгалы улыбались, некоторые уходили довольными, но встречались и такие, которые нагло требовали ещё.

— Дай, бачка... Подари... Я бедный... Жене дай... Ты — мой друг, я — твой друг. Будем делиться, бачка...

Это обращение «бачка», невесть откуда приставшее к татарам, подчёркивало и уважение к нему, и боярский чин. И «батька», «отец» — то есть «старший», и «голова» — так переводил Низинич это слово на русский.

Ногая он видел нечасто, только когда старый степной хищник учинял какие-нибудь торжества и собирал у себя в огромном шатре до сотни гостей. Приглашённые пили кумыс, говорили осторожные слова, хвалили старого хана, кланялись беспрерывно. Иной раз кому-нибудь из вельмож отсекали голову или вели в грязных лохмотьях по стану, после чего простой овчар душил его тетивой от лука. Такая смерть считалась позорной, и карали ею особо провинившихся.

...Поначалу Варлааму было страшно, ночами в отведённой ему юрте он клал молитвы и слёзно просил Всевышнего охранить его от лютой погибели.

Со временем Варлаам привык к постоянному чувству опасности, он старался держаться настороже и научился несколько отстранённо смотреть на творимые Ногаем зверства.

Но когда однажды в его жилище ворвался засыпанный снегом татарин и объявил:

— Каан ждёт тебя, бачка! Иди скорей! — Сердце испуганно ёкнуло.

— Тотчас буду! — коротко отмолвил Низинич и, как только татарин скрылся за порогом, перекрестился и прошептал:

— Господи, прости и сохрани!

Он быстро собрался, натянул на ноги сапоги из сафьяна, набросил на плечи опашень тёмно-вишнёвого сукна, отороченный мехом, надел на голову высокую боярскую шапку — обшитый бобровыми шкурками расширенный кверху конус.

«Ну вот, теперь и предстать перед ханом можно». — Он посмотрел на себя в медное зеркальце и вымученно улыбнулся.

...Ногай, скрестив под собой ноги, сидел на возвышении у стены напротив входа. Рядом с ханом находились четверо его сыновей — Джека, Тека, Кабак и Туран Тунгуз, все в цветастых персидских халатах, в широких, обшитых дорогим мехом шапках, в тимовых или кожаных сапогах. Здесь же сидел тонкостанный безусый юноша с правильными чертами по-восточному красивого, смуглого лица. Это был Тохта, сын Менгу-Тимура, бежавший из Сарая от гнева Тула-Буки.

По правую руку от Ногая Варлаам увидел облачённую в голубую царьградскую парчу старшую жену хана, Евфросинью, внебрачную дочь покойного ромейского императора Михаила Палеолога. По обе стороны от возвышения, на котором располагался Ногай, расселись на кошмах его ближние советники — знатные нойоны, мурзы, беки. Среди них Низинич заметил молодого болгарина, сына царя Георгия, Тертера, который жил в ставке Ногая в качестве заложника.

«Не приведи Господь вот так. Которое лето тут этот несчастный!» — подумалось невзначай Низиничу.

Впрочем, сейчас ему было не до болгарина.

Варлаам сорвал с головы шапку, распростёрся перед ханом ниц.

«Пусть так, пусть хоть на пузе ползать, лишь бы мир земле принести!» — пронеслось в голове.

Было стыдно от такого унижения, но стыд пересиливали страх и мысль, что так нужно, что иначе никак нельзя.

— Садись, боярин, — промолвил усталым, хриплым голосом Ногай, указывая на место в конце шатра, неподалёку от входа.

Варлаам поспешно опустился на мягкий войлок.

«Привык уже и сидеть по-татарски, — подумал вдруг. — Не кажется такое неудобным, как иным боярам, кои мучились на ханских приёмах».

В шатре они некоторое время сидели молча. Ногай смахивал с единственного видевшего правого глаза мутную слезу. Второй глаз темника был закрыт чёрной повязкой, что придавало Ногаю ещё более грозный и зловещий вид.

— Я доволен покорностью каназа Льва, — прохрипел он наконец, отхлебнув из золотой чаши кумыс. — Каназ прислал богатые дары. Это хорошо.

Хан замолчал. Варлаам понял, что настал миг, тот самый, ради которого он сидел здесь, в татарском становище, долгие два месяца.

Он торопливо встал и снова рухнул перед Ногаем на колени.

— Светлый хан! Дозволь молвить слово!

— Говори, боярин. — По устам темника скользнула, но тотчас исчезла снисходительная усмешка, в которой читалось покровительственное презрение к слабому.

— Светлый хан! — повторил Варлаам.

Он с трудом пересилил дрожь в теле.

«Говорить надо твёрдо, спокойно, иначе ничего не выйдет», — промелькнуло в воспалённом мозгу.

— Пришёл к тебе с мольбой. За землю свою, за Червонную Русь молю, взываю с трепетом к высокой твоей мудрости. Покорно склоняет вся земля наша голову перед твоим величием, о хан! Прикажи же своим батырам, о достопочтимый, о премудрый, о достойный потомок Священного Воителя, того, чьё имя не произносится ни одним смертным! Пусть не грабят они бедных крестьян в Червонной Руси, не угоняют их в плен. Ибо тогда нечем будет нам платить выход. В прошлый раз, когда ходило мунгальское воинство на злочестивых венгров, по дороге, на перепутье, не спросясь военачальников своих, разоряли и губили землю нашу ратники. Кровью изошла земля! Смиренно взы...

— Это были люди Тула-Буки! — перебил на полуслове Низинича грозным окриком Ногай.

Варлаам вздрогнул, едва не вскрикнул, но сдержался. Он поднял голову и устремил на хана взгляд, в котором читались покорность и надежда.

Ногай опять презрительно усмехнулся.

— Вот