Вернемся к вопросу Тимирязева: «где повод к этим недоразумениям»? Почему люди, придерживающиеся весьма разных взглядов, вопреки всем разумным соображениям высказывают явную нелепость? И почему эта нелепость находит отклик у заметного числа людей — умных, образованных, гордящихся своим критическим мышлением?

Разумеется, полноценно ответить на этот вопрос могли бы только специальные исследования. Пока, однако, их нет — и неизвестно даже, какова бы могла быть их методика. Приходится довольствоваться гипотезами — одной из которых я позволю себе поделиться с читателями.

Начну с воспоминания школьных времен. Один парень из нашей школы, завзятый шутник, однажды разыграл такую сценку. На перемене он подошел к сидевшему товарищу, положил на его парту толстый журнал, раскрытый на статье «Естественное поведение павианов», и, глядя в него, медленно, внятно произнес: «Та-ак, будем действовать по инструкции…»

Вряд ли юный клоун осознавал тогда, что своей шуткой обнажил очень интересное различие между знанием естественным и гуманитарным. Естествознание описывает то, что есть, иногда — то, что может быть, но никогда — то, что дóлжно, к чему следует стремиться. Среди фактов, с которыми оно имеет дело, нет «правильных» и «неправильных» — есть только достоверные и недостоверные. Наши представления о движении планет или о превращениях элементарных частиц никак не влияют на поведение самих планет и частиц; если завтра произойдет смена господствующей теории в какой-то области, описываемые ею объекты этого даже не заметят. Сегодняшние квантовые модели атомов и молекул совершенно не похожи на представления XIX века — но сами атомы и молекулы остаются такими же и ведут себя так же, как и полтора-два столетия назад.

А вот со знанием гуманитарным дело обстоит несколько иначе. Если не все, то многие важнейшие гуманитарные теории описывают наше собственное поведение: социологические — как общества, психологические — как индивидуумов, лингвистические — как носителей языка, литературоведческие — как сочинителей и т. д. Столкнувшись с такой теорией, мы должны либо счесть ее ложной — либо вести себя в соответствии с ней. «Кто не живет согласно истине, которую он признаёт, — тот сам опаснейший враг истины», — сформулировал эту мысль мятежный кёнигсбергский проповедник XIX века Юлиус Рупп (внучка Руппа, знаменитая художница Кэте Кольвиц начертала этот тезис на надгробье деда).

Первый из этих подходов принято называть дескриптивным, второй — нормативным. Различие между ними давно замечено и осмыслено. Тем не менее оно регулярно становится источником путаницы — иногда забавной, иногда обидной. Причем все недоразумения имеют одну и ту же природу: дескриптивному знанию предъявляются требования, применимые лишь к нормативному. Такое случается, когда рассматриваемое дескриптивное знание хотя бы отчасти относится к человеку.

В свое время гелиоцентрическая система Коперника стала для образованных людей никак не меньшим шоком, чем в другую эпоху — теория Дарвина. И ей тоже предъявляли обвинения в подрыве авторитета Писания и церкви. Но даже в те времена вроде бы никто из борцов с коперниканством не видел в ней никаких «призывов» и «инструкций» — да и трудно себе представить, чтобы кто-то, начитавшись Коперника, попытался подражать в своей жизни движению планет. Со временем страсти вокруг теории Коперника улеглись, и сегодня даже самые отмороженные фундаменталисты не пытаются уверить нас в том, что эта теория — ересь и порождение дьявола. Никакой особенной оценке с моральной точки зрения не подвергались механика Ньютона, космогоническая модель Канта — Лапласа (как известно, «не нуждавшаяся в гипотезе бога»), атомно-молекулярная теория строения вещества, открытие микробов, классическая термодинамика, теория дрейфа континентов и т. д. — хотя баталии вокруг них часто не ограничивались пределами научного сообщества. Однако даже зная, что мы и сами состоим из атомов и подчиняемся действию законов механики и термодинамики, мы не соотносим все эти концепции непосредственно с собой. Все это — про атомы, про планеты, про сосуды с газом и пушечные ядра. Но не про людей.

А вот теория Дарвина упорно не дает покоя моралистам — возможно, потому, что она (в отличие от всех вышеперечисленных и многих других теорий) напрямую относится к человеческому роду, объясняя, из какого «исходного материала» и под действием каких сил он сформировался. Для многих людей этого достаточно, чтобы сделать вывод: эта теория должна содержать предписания, как следует поступать людям, чтобы соответствовать своей природе и породившим их процессам.

Наиболее легко и естественно этот вывод рождается в умах людей религиозных, особенно тех, кто и воспитан был в религиозной традиции, — для них само собой разумеется, что нравственный закон составляет единое целое с мироустройством. (С учетом этого явное преобладание среди «моральных анти-дарвинистов» приверженцев той или иной религии не удивительно.) Это свое восприятие они приписывают критикуемой теории, даже не рассматривая вопроса, претендует ли она сама на такую роль. «Теория эволюции не столько биологическое, сколько философское учение», — пишет в своем трактате Николай Данилевский (естественно, не приводя никаких доводов в пользу этого утверждения), и уже в наши дни это его высказывание сочувственно цитирует один из столпов российского креационизма протоиерей Константин Буфеев.

«Знаете, чем поразил меня дарвинизм? Я увидел, что это проблема, выходящая далеко за пределы науки. Это — философское учение, и нужно ясно определить, какие же метафизические предпосылки лежат в его основании», — говорит американский профессор-юрист Филип Джексон, написавший несколько книг, направленных на опровержение дарвинизма.

«Дарвинизм — единственная философия, для которой ценен конфликт», — говорится в уже упоминавшемся «Атласе сотворения мира»[276]. Подобные утверждения во множестве встречаются в сочинениях антидарвинистов (и не только «моральных») всех стран и времен — не ученых, придерживающихся недарвиновских эволюционных концепций, а всякого рода философов и публицистов, почти всегда более или менее связанных с религией. (Правда, при чтении их не всегда можно с уверенностью определить, имеем ли мы дело с искренней иллюзией, побуждающей принимать научную теорию за вероучительную доктрину — или с лукавой попыткой доказать «ненаучность» дарвинизма и хотя бы таким образом уравнять его статус с «научным креационизмом», «теорией разумного замысла» и прочими «альтернативами».) А отставной российский философ Олег Носков, не ограничиваясь лапидарными утверждениями, посвятил доказательству философско-метафизической природы дарвинизма целый опус на семь печатных листов (пестрящий сентенциями типа «видообразование возможно, однако оно не имеет никакого отношения к эволюционному процессу» и т. п.). Разумеется, ни по уровню анализа и аргументации, ни по влиянию на общество (не говоря уж о взглядах ученых) это сочинение не заслуживает упоминания — но характерно именно как отчаянная попытка навязать эволюционной теории статус всеобъемлющего вероучения.