Труднее объяснить позицию авторов, дистанцирующихся от религии, но при этом предъявляющих дарвинизму те же странные обвинения. Но таких авторов крайне мало — буквально единицы. И в тех случаях, когда их биографии известны, практически неизменно оказывается, что они выросли в религиозной традиции — даже если потом полностью порвали не только с конкретной конфессией, но и с религией вообще. Пересмотреть мировоззрение, воспринятое, что называется, «с молоком матери», прийти к отрицанию его основных положений — нелегко. Но неизмеримо труднее изменить «интеллектуальную оптику», сформированную этим мировоззрением, научиться видеть мир в иных, не связанных с ним категориях, членить окружающую реальность на другие элементы. Эта задача почти столь же невыполнима, как попытка представить восприятие окружающего мира собакой, летучей мышью, муравьем или рыбой мормирусом, снабженной развитым «электрическим чувством».

Справедливости ради следует сказать, что попытки превратить дарвинизм в религию или хотя бы в некую всеобъемлющую философию, трактующую не только происхождение человеческого рода, но и все стороны человеческого бытия, включая этику, предпринимают не только убежденные противники теории Дарвина, но и некоторые ее чересчур горячие сторонники. «Если люди хотят сделать эволюцию „религией“, это их дело. Но они, выйдя за границы чистого знания, заходят в область морали и социальной мысли, а в своих теориях видят „всеохватную схему мира“, отходя тем самым от науки как таковой», — пишет по этому поводу англо-американский философ, специалист по философским проблемам биологии Майкл Рьюз[277].

В самом деле, как мы уже говорили в главе «Навязчивая идея», при таком употреблении любая концепция немедленно перестает быть научной, религия же из нее получается довольно скверная.

Но разве концепция давала какие-либо основания к такому злоупотреблению? В конце концов, из любого полена можно смастерить себе божка и поклоняться ему. Но значит ли это, что в полене и впрямь заключено нечто, требующее поклонения и способное на него ответить? Или что дерево, которым когда-то был этот обрубок, росло и формировалось для того, чтобы стать идолом?

Сказанное, разумеется, не означает, что дарвинизм вообще не имеет философского значения и не подлежит рассмотрению в философском аспекте. Любая «большая» научная теория — такая, как теория атомно-молекулярного строения вещества, классическая термодинамика, теория относительности, квантовая механика и т. п. — неизбежно приобретает философское измерение, и теория естественного отбора тут не исключение[278]. Мы уже говорили (см. главу «Навязчивая идея»), что естественный отбор — это единственный известный нам сегодня механизм, способный порождать новые смыслы, новую значимую информацию. Эта его особенность безусловно имеет философское значение. Причем речь идет не только о философской интерпретации самого естественного отбора — процесса, в котором нет целеполагающего субъекта, но который при этом создает целесообразность, — но и о разработке самого понятия «смысл» как философской категории. (К сожалению, пока такая задача, насколько мне известно, не привлекла внимания философов.) Но это никак не отменяет того, что дарвинизм — как и другие «большие» научные теории, имеющие философский аспект — никого ни к чему не призывает и не обязывает. Он лишь отражает то, что происходит в природе независимо от наших желаний и действий.

Представить дарвинизм не научной теорией, а неким целостным мировоззрением, всеобъемлющей философской системой и даже религиозным вероучением пытаются не только «моральные антидарвинисты». В наши дни такие попытки чаще всего сопряжены с проблемой фальсифицируемости (опровержимости) дарвинизма.

Мы уже касались этого понятия в главах 3 и особенно 9 и главе «Может ли дарвинист верить в бога, или Чарльз Дарвин в роли Перри Мейсона». Но сейчас нам придется представить его немножко строже — не как простое проявление здравого смысла, а как четкий методологический критерий, позволяющий отличать научные теории от других умственных построений — подчас очень сходных с ними, но все же имеющих иную природу и иной статус.

Отступление историко-методологическое: как проверить теорию?

Начнем издалека. С самого начала существования того, что мы называем наукой в узком смысле этого слова, — европейского естествознания Нового времени — в нем утвердилось требование: любые научные теории должны проверяться фактами, то есть результатами наблюдений или/и экспериментов. То, что не может быть проверено на соответствие фактам, не является научной теорией. Это не значит, что такой продукт мысли ни на что не годится: непроверяемыми неизбежно окажутся и учение церкви (которую все ученые тех времен уважали, а многие принадлежали к ней и даже были ее служителями), и философская система, созданная всемирно признанным мыслителем, и прекрасное литературное произведение. Словом, это может быть все, что угодно — но только не научная теория.

Сегодня это кажется очевидным и банальным — как же можно выяснить, верна или неверна та или иная теория? Вспомним, однако, что в «царице наук» — математике — никакой эмпирической проверки не предусмотрено. Чтобы доказать справедливость того или иного утверждения, нужно продемонстрировать, что оно логически следует из принятого набора аксиом и определений. Сам же этот набор должен всего лишь не содержать внутренних противоречий, а то, что он или отдельные его положения противоречат данным опыта (как, например, пятый постулат в геометрии Лобачевского или Римана) — совершенно неважно. Впрочем, в математике слово «теория» вообще означает не то, что в естественных науках, — «теориями» здесь фактически именуются крупные разделы математики: теория множеств, теория вероятностей, теория функций комплексного переменного и т. д.

С другой стороны, даже и после возникновения естествознания и осмысления им своего метода в нем еще долго циркулировали теории, о проверке которых даже не заходила речь. В самом деле, как можно «проверить фактами» ту же «лестницу существ» Бонне (см. главу 18) или даже систему растений и животных, предложенную Карлом Линнеем? Можно оспорить отнесение того или иного конкретного вида к тому или иному таксону (скажем, в 1930-е годы большую панду перенесли из семейства медвежьих в семейство енотовых, а спустя несколько десятилетий вернули обратно в медвежьи) или ранг конкретного таксона (так, в 1912 году зайцеобразных — зайцев, кроликов и пищух, — считавшихся до того подотрядом отряда грызунов, выделили в самостоятельный отряд), или, наконец, корректность самого выделения данного таксона (например, в конце XIX века был упразднен отряд толстокожих, а входившие в него животные — слоны, носороги, бегемоты, тапиры и свиньи — распределены по трем разным отрядам). Но какие факты могут опровергнуть сам принцип построения биологической системы, предложенный Линнеем? Между тем объявить эту систему не имеющей отношения к науке было бы тоже как-то странно — учитывая ту огромную роль, которую она играла и продолжает играть в биологии вплоть до наших дней.