Для рабочих было ещё слишком рано, и величественный храм, озарённый лучами утреннего солнца, казался покинутым людьми. Именно это Сенмуту и требовалось. Он привязал жеребцов к стоявшим у дороги салазкам для перевозки камня и по неровной поверхности первой террасы прошёл к её северо-восточному углу. Под ним находился ныне заброшенный карьер, где добывали глинистый сланец для основания дороги. Прежде чем спуститься в карьер, Сенмут тщательно огляделся по сторонам и задержал взгляд на огромной каменной голове Хатшепсут, безмятежная улыбка которой повторялась на лице каждого сфинкса, украшавшего собой дорогу.

Этого оказалось достаточно, чтобы у него потеплело на душе. Хатшепсут была великолепна — как всегда. Ни словом, ни взглядом она не выдавала, что теперь, после смерти Нефер, и во дворце, и в Египте всё изменилось. Похоже, она и не вспоминала о том, что Нефер была краеугольным камнем её царствования. Собственно говоря, почему она должна была думать по-другому? Ни на земле, ни на небе не было силы, которая могла бы заставить Хатшепсут отказаться от того, чего ей по-настоящему хотелось.

Но стоило Сенмуту отвести глаза от её вырезанных в камне черт, как тепло исчезло и вместо гордого храма и дороги перед ним предстал его собственный пиршественный зал с остатками пьяного разгула, увядшими цветами и кубками, на дне которых остался лишь осадок.

Сенмут спустился в карьер. Через три минуты он стоял перед беспорядочной с виду кучей камней, сваленных у дальнего западного края. Глядя на неё, Сенмут вновь приободрился. Никому не пришло бы в голову искать здесь гробницу никто, кроме него самого, не дерзнул бы расположить её в таком месте.

Обойдя камни, Сенмут спустился в скрытое ими тёмное отверстие, достал из груды щебня факел и зажёг его от крошечного фитиля, тлевшего в сосуде с маслом. Яркое пламя факела осветило длинный пролёт уходивших вниз ступеней. Он принялся спускаться, спотыкаясь об осколки камня. Когда лившийся из-за спины дневной свет сначала потускнел, а потом и вовсе исчез, Сенмут слегка взбодрился. Чем темнее становилось вокруг, тем в большей безопасности он себя чувствовал. Когда слева показалась первая комната, он сунул туда факел, произвёл краткий осмотр и пошёл дальше. Этому помещению было далеко до завершения: Сенмут ещё не решил, как его украсить. Спустя несколько шагов он остановился и с довольным вздохом сунул факел в кольцо. Вторая комната была его радостью и гордостью. Тут царило то же настроение, что и на его юбилее в момент наивысшего подъёма: насмешливый щелчок пальцами перед носом спесивых высокородных.

Он подбоченился и медленно обвёл комнату глазами, не упуская ни одной детали. Скульптор почти закончит работу — уже три стены были украшены вертикальными колонками иероглифов. Сенмут сознательно не пользовался ни магией, ни чарами, которые помогли бы ему войти в Небесные Поля. Самого расположения гробницы было достаточно, чтобы получить вечное блаженство: в данный момент он стоял под северо-восточным углом храмовой стены. Сама же усыпальница должна была лежать под передним двором, на священной земле. Его честолюбие никогда не знало границ; в самом деле, почему любовь Хатшепсут не должна была обеспечить ему такое же княжество в загробном мире, как и в этом?

И там, и здесь никто не догадается о том, кем он был: на стеле напротив двери Сенмут был запечатлён вместе с братьями и Нофрет-Гор, с которой давно развёлся; другая благочестивая стела изображала его с родителями, у фигур которых красовались наглые таблички «благородный Ремосе» и «госпожа Хат-нуфер». А потолок — Сенмуту пришлось задрать голову, чтобы насладиться верхом своего бесстыдства, — потолок был точной копией звёздного неба, раскинувшегося над альковом Хатшепсут, немым свидетелем частого присутствия Сенмута на ложе царицы. Но всё венчала дерзкая надпись, тянувшаяся через середину потолка от стены к стене: «Да здравствует Гор, могущественнейший из богов, любимец двух богинь, увенчанный божественной диадемой, царица Верхнего и Нижнего Египта Ма-ке-Ра и Первый из семеров и визирей, Первый раб Амона Сенмут, сын Ремосе и Хат-нуфер». Нельзя было придумать более красноречивого свидетельства их теснейшей интимной связи.

О, он действительно любил эту комнату; он был чрезвычайно удовлетворён своим Драгоценным Обиталищем. Будь его воля, он бы с радостью лёг здесь уже сейчас...

Сенмут нашёл в куче щебня кусочек угля и нацарапал дату рядом с последним законченным иероглифом, давая знать скульптору, что побывал здесь. Затем Сенмут достал факел, коротко посветил вниз, на незаконченный пролёт, в конце которого вскоре должны были появиться ещё две комнаты, и зашагал наверх.

В который раз он проклинал Нофрет-Гор, которая не дала ему сына. Уж сын бы позаботился о том, чтобы его отец лежал там, где ему хотелось лежать; то был долг сына перед богами. А братья... у Сенмута было бы легче на душе, если бы не пришлось обращаться к их помощи. После долгих раздумий он выбрал Аменемхета, всё ещё остававшегося жрецом барки Амона, бледного ханжу, который никогда не пренебрёг бы своим долгом, если бы получил за его исполнение кучу золота. А Сенмут позаботился о том, чтобы жрец получил своё золото... после исполнения долга.

Да, Амени выполнит приказ, сказал он себе, выходя из гробницы. Если чему-то и можно доверять на свете, то это людской жадности.

А вдруг Амени предупредили заранее? Человек, годами лелеющий планы мести, может перехитрить любого...

Сенмут прошёл мимо своих жеребцов, поднялся на пандус со стороны дороги и остановился на пустынном переднем дворе, любуясь своим храмом. Яркие солнечные лучи вонзались в мозг огненными стрелами, но даже им было не под силу лишить его создание красоты и величия. Он стоял, упиваясь этим зрелищем, и вспоминал те части, которые не мог видеть с этой точки, — святилища Анубиса и Хатор, Великое святилище, высеченное в сердцевине скалы, два десятка выстроенных согласно обету маленьких кумирен, вход в которые прикрывала колоннада. Он знал всё это, как мать знает своё дитя, а любил больше. Человек, который мог построить такое, сказал он себе, заслужил право сидеть у ног Осириса независимо от того, где он будет похоронен. Одного храма достаточно, чтобы сделать его достойным сонма царей и богов. Одного храма...

Одного храма. Внезапно он вспомнил эти крошечные святилища размером с чулан, не имевшие окон ни во двор, ни в святилище. В мозгу Сенмута тут же вспыхнул план — план столь дерзкий, что даже у него самого на мгновение закружилась голова. А почему бы и нет? Эти маленькие святилища устроены превосходно. Никто ничего не узнает... за исключением скульптора, от которого по окончании работы можно будет избавиться.

Чем больше Сенмут думал, тем совершеннее казался ему этот план. Он был легко осуществим. И прост, как всё гениальное.

Когда Сенмут повернулся и пошёл к своей колеснице, от его уныния не осталось и следа. Он с изумлением вспомнил день освящения храма. Тогда Сенмуту казалось, что он достиг всего, о чём мечтал.

Корзинщик коротко фыркнул, хлопнул себя по бедру и довольно подмигнул гончару, сидевшему в соседней палатке. Этот молодой незнакомец действительно очень умён, подумал он, пристально рассматривая худощавую мускулистую фигуру человека, опёршегося об угол его палатки и разговаривавшего со старым врачом Ранофером. Странный парень... корзинщик никак не мог его раскусить. Всё утро шатается по улицам, говорит то с одним, то с другим, как будто ему делать нечего. Но ленью тут и не пахнет. У лентяев таких глаз не бывает, а плечи у него что у портового грузчика. Корзинщик на мгновение задумался и пришёл к выводу, что молодой человек не может быть портовым грузчиком. Слишком сообразителен. Возможно, писец, хоть и без соломенного тюфячка. Как, бишь, он сказал, его зовут? Тот? Откуда-то с верховий. Может, ученик писца? Нет, слишком взрослый. Кстати, а сколько ему?